его занесло на «Монгугай» (один из кораблей адмирала Старка). С тех пор мальчик болтался между небом и землей.
Когда эскадра вышла из Гензана, четыре парохода остались в гавани – под командованием казачьего генерала Глебова. Японцы дали его людям работу – делать железнодорожные насыпи. Через полгода «Охотск», «Монгугай», «Защитник» и «Эльдорадо» последовали за остальными, но власти Шанхая категорически запретили казакам высаживаться в городе. Восемьсот пятьдесят мужчин – почти все молодые, несемейные, вооруженные, – куда их девать? Пароходы стояли напротив крепости Усун – без топлива и продовольствия; и точно так же, как Клим, Назар сбежал в город на китайской джонке.
У него не было ни друзей, ни родных. Языков он не знал. Все богатство – потрепанный фотографический аппарат.
– Как же ты снимал прохожих на Банде, если у тебя ни магния, ни реактивов? – удивился Клим.
Мальчик обиделся:
– Что ты пристал, как акула империализма? Они сами виноватые: нет чтобы побольше заплатить человеку…
Назар брал доллар, обещал принести снимки на следующий день и не приносил, а задаток проедал в столовой «Наяда», где «скатерти такие, как дамская юбка с кружевами». Жизнь мальчика протекала в поиске денег и спасения от разгневанных клиентов.
Каким-то образом Назар сумел объясниться с Лиззи, и она дала ему шанс проявить себя. К великому удивлению Клима, мальчик оказался весьма неплохим фотографом.
В девять Назар вместе с аппаратом и треногой был у «Дома надежды». Шляпа-канотье, куцый пиджачишко, китайские сандалии на босу ногу.
– А куда мы едем? – спросил Назар, втискиваясь вслед за Климом в переполненный трамвай. – К женщине? А какая она из себя? Я страсть как обожаю хорошеньких. А если ты уродина или хромая какая-нибудь – это нет, ко мне такая и не подходи…
Климу хотелось думать о Нине, но фотоаппарат больно тыкался ему в спину, а сзади звучал надрывный голос:
– Бывший российский консул – немец и жид: Гроссе его фамилия! Китайцы попросили его из здания консульства, так он сдал им все, включая портреты августейших особ. А у самого касса прикарманена – сто шестьдесят тыщ золотых рублев, может, с копейками. Мы тут в нужде и отчаянии ходим, а он что? Отослал деньги во Францию – каким-то князьям! Может, они и не великие вовсе? Может, дрянь какая-то со Змеинки?
Назар тщательно следил за политической жизнью русской эмиграции и изводил Клима подробностями: какие собрания проводились и что на них постановили.
Китаец в форме трамвайной компании потребовал у Назара билет.
– Что ты пристал ко мне, чурка узкоглазая? – орал мальчик. – И что – что ты контролер? Я, может, тоже контролер – поважнее вашего!
Клим извинился перед китайцем.
– Я тебе деньги на билет дал, ты куда их дел? – тихим голосом спросил он Назара.
Тот вытаращил честные глаза:
– Это он украл! – И ткнул пальцем куда-то в толпу.
– Назар, ты дурак?
– Я?! Да я…
– Выходи из трамвая.
– Ничего себе окрестности! – присвистнул Назар, когда они подошли к Нининому дому. – Значит, наша ля фам тут живет? Да она, поди, с нами и разговаривать не будет – у ней, чай, гонор комендантский. Еще собак спустит.
Клим не слушал его. Дверь открыла горничная.
– Мать честная! – восторгался Назар. – Живут же люди! Лестница-то, поди, из гранитного мрамору, не иначе. А ковер…
– Обувной рожок – на место, – цыкнул на него Клим. – Не смей воровать!
Он волновался так, что его знобило. Нина всегда хотела такой дом: с белыми занавесками-парусами, тянущимися в окна, с едва уловимым запахом камина, который разжигают не для тепла, а для того, чтобы сидеть перед ним с книжкой.
– Прошу пройти, – сказала горничная, доложив хозяйке о прибытии гостей.
– Они тут прям дрессированные! – с уважением сказал Назар.
Нина вышла из комнаты – в голубом платье с белым воротничком. Слегка запнулась за край ковра, потеряла туфлю и тут же снова надела. Клим напрягся – запоминал ее всю, пока она радостная и светлая.
– Ну, здравствуй… – сказала. – О, да ты не один!
Клим не мог допустить, чтобы Назар все испортил.
– Это фотограф, – быстро заговорил он по-английски (специально, чтобы мальчик ничего не понял). – Отошли его в людскую или куда-нибудь.
Нина кивнула:
– Хорошо.
Клим хотел быть свободным и деловым, и вот, пожалуйста: с порога потребовал интимности.
Назара отправили в кухню.
– А фотографировать когда? – спросил он.
– После! – ответили хором. Переглянулись, смутились, сделали вид, что ничего не произошло.
Завтракали на террасе. Остроконечная тень кипариса тянулась через весь стол и указывала на Нину, как стрелка компаса. Она сидела в плетеном кресле, горничная подложила ей под спину мягкий валик. Нина чуть-чуть располнела, но выглядела красавицей. Из нового – слишком часто пожимала плечами, раньше так не делала.
– Как ты живешь? – спросила.
– Работаю в журнале.
– Курьером?
– Главным редактором. Ну и писателем на все случаи жизни.
– Вот как?
Нина – душиста, кудрява, румяна – смотрела с безопасного расстояния, отгороженная от Клима столом и вежливостью. Он болтал о заседаниях редакции, о статьях и интервью. Опять скользил по мокрой глине к пропасти: пытался увлечь, удивить, приковать к себе. Не нужно ей все это…
Клим пресекся, отвел глаза:
– Ладно, давай к делу.
Быстро задал вопросы, сочиненные миссис Уайер. Нина ответила: стерильная полуправда о себе, где лишнее выдавалось за главное.
Клим позвал фотографа.
– Ваше сиятельство, извольте головку вбок, – хлопотал Назар. – Внимание! Сейчас вылетит птичка!
Распрощались сухо.
– Ну что ж, рада, что у тебя все хорошо, – сказала Нина.
Клим пожал ей руку и вдруг понял: Нина беременна – месяц четвертый-пятый.
Вышел на крыльцо, направился к воротам. Назар семенил рядом.
– Ты видал ейные бусы? Небось не на рынке куплены… Магазин «Кун и компания», а то бери выше. Я как поглядел на эту мадам, у меня сразу трепетание в горле сделалось. Я вообще к изящным манерам очень неравнодушный. Влюблюсь в нее, честно-благородное
