Перекрестившись, Иржи вошел в церковь. Запах ладана, пустые скамьи, свет витражей. Он встал на колени перед главным алтарем, сложил руки.

– Под Твою защиту прибегаем, Святая Богородица… Не презри молений наших в скорбях наших, но от всех опасностей избавляй нас всегда…

Нина крутила дела за спиной Иржи, была деятельна и бойка. Сердилась на каких-то неведомых Антуана и Патрика:

– Им не нужны деньги! Им хоть сколько плати, они все делают спустя рукава. Пан Лабуда, скажите, они не слушают меня, потому что я женщина? Или они просто дураки? Или я не умею выбирать работников?

Иржи не знал, что ответить. Он вообще не понимал, что происходит.

Нина велела ему подписывать бумаги на вывоз дипломатической почты. Кого за это посадят? Сама-то Нина отвертится: она хитрая – наверняка придумала, как в последний момент удрать с чемоданом денег.

Время от времени она совестилась:

– Вы простите меня за все. Так вышло… Хотите, я вам виолончель куплю?

– Какой смысл?

– Ну… Будете композитором. У вас же талант к музыке…

Ей хотелось облагодетельствовать Иржи и за счет этого самой стать добрее и благороднее.

– У меня есть друг, – рассказывала она. – Вы его знаете: Даниэль Бернар. Он говорит: «Куда бы я ни пришел, мир должен становиться лучше. Если я зайду в клубную уборную и увижу бумагу на полу, я подниму, чтобы после меня было чище». Здорово, правда?

Нина встречалась с Даниэлем почти каждый день: у них были какие-то дела. Она даже познакомила его с Лемуаном. Знал ли пан Бернар о том, что чехословацкое консульство – золотая обманка? Бог весть.

Если Даниэль приглашал Нину в ресторан, она брала с собой Иржи – для отвода глаз. Пан Бернар был женат, и она не хотела подавать повод для сплетен. Иржи был им удобен.

Они разговаривали об освобождении заложников с «Голубого экспресса» – их все-таки выпустили за выкуп в восемьдесят тысяч долларов; обсуждали японские легенды, корейскую кухню и особенности чайной церемонии в восточных провинциях. На «чехословацкого консула» они обращали не больше внимания, чем на щенка бассета Муху, которого пан Бернар везде таскал с собой.

Иржи удивляло то, что Даниэль никогда не заговаривал с ним по-чешски, хотя, без сомнения, знал этот язык.

Тамара смотрела на свою возбужденную подружку, на Нину Васильевну. Она ускользала от нее тополиным пухом – потянешься к ней, и она улетает от движения воздуха у ладони. У Нины Васильевны появились дела, о которых Тамаре не полагалось знать. У нее появился Даниэль.

Она читала трактаты Сунь-цзы[38] и Макиавелли,[39] даже цитировала что-то. Мистер Бернар вживлял в нее инородные слова, вливал чужую кровь.

Тамара медленно дышала, как учила ее китаянка, умеющая вкалывать иглы и снимать боль. Собраться. Успокоиться. Быть мудрее и безмятежнее.

Нина Васильевна сидела на низкой скамеечке у ее ног. Загорелые тонкие руки плотно обхватили колени. Ключицы, впадинка под горлом, низко опущенное лицо – отрада для глаз… Все напряжено, будто она того и гляди сорвется с места и побежит. Что-то у нее не складывалось.

– Тамара, скажите, что такое любовь? – Взгляд исподлобья – горячий, болезненный.

– Есть растение с прекрасными цветами – орхидея. Долгие годы его пытались выращивать искусственно – ничего не выходило. А потом оказалось, что, если на корнях орхидеи не будет особого гриба, она умрет. Даже семена ее не прорастут. Прекрасные цветы – это результат сожительства растения и гриба, так что главное – найти подходящий вид…

– Я думаю, я уже научилась отличать своих людей от чужих, – перебила Нина Васильевна. – Мой человек, если выиграет сто тысяч, будет продолжать делать свое дело, но на более высоком уровне. А не мой ляжет на диван и до конца дней будет читать о жизни актрисок.

Вот они, следы Даниэля Бернара. Три дня назад он был в гостях у Олманов и говорил то же самое.

– Что между вами происходит? – спросила Тамара.

Нина Васильевна побледнела:

– Ничего.

Тамара давно уже научилась разбираться в ее шифрах. «Ничего» означало следующее: Даниэль Бернар не готов бросить свою жену.

Бедная девочка, Нина Васильевна! Недоверие – это яд, хуже опиума. Она пыталась сохранить в тайне отношения с Даниэлем Бернаром, но то и дело выдавала себя. Ни сочувствие, ни дельные советы не могли убедить ее в том, что Тамара не желает ей зла. Ей все время казалось, что ее хотят заманить в ловушку.

Когда Нина Васильевна думала, что у нее все хорошо, она на минуту заглядывала к Тамаре, обсуждала маскарадно-бальные дела и тут же исчезала. В дни сомнений она засиживалась у нее дотемна – робкая и пристыженная. Так блудные дети являются в родительский дом, когда у них кончаются деньги и душевные силы. Они знают, что их не прогонят.

Тамара была всего на несколько лет старше Нины Васильевны, но разница между ними казалась огромной – в целое поколение. Дело было не в возрасте. Тамара принадлежала к спокойному довоенному классу, она верила в разум, она умела строить планы. А Нину Васильевну война обкатала так, что она не верила никому и ничему. Какие планы, какое доверие, если на ее глазах мир разнесло в щепы и те, кто еще вчера казались ей добрыми соседями, на следующий день охотились на нее, как на зверя, с полным осознанием собственной правоты?

Нина Васильевна казалась Тамаре подростком. Неуважение к властям, упрямство, страсть к показухе, острая зависимость от мнения общества и постоянные сомнения в своих силах – это все оттуда, из детства, застывшего на излете. Она выскочила замуж совсем юной, а когда ее супруг отбыл на фронт, рядом не оказалось никого, кто мог научить ее взрослому великодушию. Она, как беспризорница, была предоставлена самой себе и думала лишь об одном – как выжить? Научилась ловко уворачиваться от полиции, выжимать сочувствие,