боялась вновь оказаться без средств. Переступила через себя – завела отношения с начальником казенных складов. Он помог ей наладить поставки брезента для нужд Военно- промышленного комитета.
Клим иронизировал, Нина краснела – ей хотелось, чтобы ее считали графиней, а не любовницей спекулянта и казнокрада.
– Если я вам так не нравлюсь, зачем ходите ко мне? – возмущалась она.
Клим отвечал со всей серьезностью:
– Можно бесконечно смотреть на то, как течет вода, горит огонь и работают другие. Вы – идеальное сочетание.
Грянула революция, начальник складов тут же испарился вместе с кассой, а Клим остался – следить за Нининой судьбой.
В 1918 году советская власть под угрозой расстрела обязала губернские сливки общества выплатить пятьдесят миллионов рублей. Нина дождалась-таки: ее записали в благородные дамы – дом на Гребешке конфисковали, все имущество перевели в общенародное достояние.
Клим вывез Нину из города. Наверное, она полюбила его из благодарности – как и первого мужа.
Пьяные люди в вагонах говорили о пропавшей России; Нина с Климом тоже были пьяны. Она читала ему стихи Блока, а он пел ей кабацкие песни Буэнос-Айреса. Потом переводил на русский, и она смеялась.
«Помнишь, как ехали через всю Сибирь? У них там, снаружи, пальба и революция, а у нас – чайник на спиртовке и засохший хлеб. Спали, накрывшись одной кофтой, боялись пошевелиться, чтобы друг друга не разбудить».
Когда в последний раз разрешила себя поцеловать? В Харбине, русском городе на китайской территории. Вышли на перрон, радовались – наконец-то удрали от большевиков. А потом явились военные и всех загнали обратно в вагоны: в городе чума, карантин. От досады Нина чуть не плакала: она уж план составила, как откроет в Харбине дело и вновь встанет на ноги.
Клим обнимал ее и врал о будущем счастье. Она притворялась, что верит.
Во Владивостоке жили как на пороховой бочке: в городе японцы, на окраинах – партизаны. Клим знал, что жена уйдет от него. Ей требовался другой тип зубоскала: чтоб показывал клыки, а не улыбался. Мужчина с арифмометром в голове и валютой под стельками ботинок. Таких она уважала.
А Клим был репортером и не собирался менять профессию. Потому что работа – это как пища: если ты голоден, нельзя подбирать дрянь со свалки – лучше перетерпеть, чем набить живот и отравиться.
Нина сердилась:
– Один цыган учил лошадь не есть. Почти выдрессировал, только она сдохла. Извини, но я так больше не могу.
В Гензане Клим слонялся по корейскому рынку, смотрел на гребни и серьги. Безошибочным чутьем угадывал, что подойдет Нине. Представлял, как купит ей то и это… Баловство, развлечение.
«Надо было пойти у нее на поводу? Записаться в контрразведку или куда она хотела? Извини, дорогая, но есть вещи, которые не тебе решать, – и это не умаляет моей любви. Не пытайся оседлать меня».
У Нины порвались сапожки – Клим последний доллар поменял на балетные пуанты: другой обуви нельзя было достать. Нина приняла их, сказала спасибо. Он помог ей завязать ленты вокруг тонких щиколоток.
Она проходила в этих пуантах целый месяц. В них же поднялась на борт корабля. Плавание по Японскому морю, дикий шторм – переборки дрожали, все залило, вещи и люди валились друг на друга. Клим побежал к капитану докладывать, что спасательную шлюпку смыло. И тут увидел Нину: она стояла у иллюминатора, вцепившись в поручень. Жалкая была, как брошенный ребенок.
– Родная, ты как?
Попытался ее обнять, но она не далась. И посмотрела как на врага.
За что возненавидела? За то, что Клим ничего не планировал. За то, что надеялся на авось: «Подумаешь, эмиграция! Был я за границей – ничего страшного!» А ей казалось, что он переваливает всю ответственность на нее: думай сама, как заработать и как жить дальше.
Клим лежал на знаменах – поверженный король. Ему тридцать три. Надо еще прожить лет сорок: думать, радоваться, надеяться. И все без Нины.
Что ж, пусть остается в Шанхае, а Клим поедет на Филиппинские острова, в Аргентину или еще куда-нибудь. Ничего. Выживет.
3
Облезлый сампан покачивался на волнах. Клим перегнулся через борт, показал старику-лодочнику медный самовар – наследство умершего купца.
– Меняемся? Мне надо в город! – крикнул он, старательно подбирая китайские слова. Шанхайский диалект уже подзабылся.
– Что?
– Мне надо в Шанхай! А это самовар – чай делать!
– А?
– Балда! Лови конец!
Старик приплыл к эскадре на рассвете: пытался сбыть вяленую рыбу. Правительство и русские наконец договорились: беженцы сошли на берег, а корабли должны были покинуть территориальные воды Китая.
Клим издали приметил старика и долго махал ему, прежде чем тот понял, что от него хотят.
Черт с ними, с Филиппинами. Клим оправдывался перед собой: «Мне здесь будет лучше, может, найду кого-нибудь из знакомых…» Он привязал самовар к вещмешку и принялся спускаться по веревочной лестнице.
– Подождите! – Над бортом показалось лицо девушки-подростка – темные волосы, заплаканные глаза. – Возьмите меня с собой!
Клим спрыгнул в лодку.
– Берем? – спросил старика.
– У нее тоже есть самовар?
Клим посмотрел вверх:
– Чем расплачиваться будешь?
– У меня есть американские деньги.
– Сколько?
– Двадцать долларов.
– Самовар я оставлю себе, – сказал Клим торговцу. – Мы с тобой деньгами рассчитаемся.
На девушке было короткое, не по росту, пальто. Через плечо – свернутое красное одеяло, в одной руке дамский саквояж, в другой – связка с книгами.
– Тебя как зовут? – спросил Клим.
– Ада.
– А книжки про что?
Девушка отвела глаза:
– Про пиратов.
