– В Ханькоу? Так его захватили кантонцы! – ахнула Марья Макаровна.

Митя поклонился:

– До свидания.

– Да что ж вы стоите, папаша? – закричала Марья Макаровна, когда паренек исчез за воротами. – Бегите за ним! Воротите!

Макар выскочил из дому, но мальчик уже исчез.

В какую такую Ханькоу уехали дочки? Где она хоть на карте находится?

Он побежал в одну сторону, метнулся в другую… Забывшись, начал спрашивать прохожих по-русски: не видал ли кто белого паренька, обряженного китайцем?

Споткнулся, чуть не упал. Ох, Боже мой! За что караешь нас, грешных? Вот и младшие упорхнули неведомо куда. Сестра их, Танечка, написала, что ее почти зарезали в Харбине. Маршал Чжан Цзолинь забрал себе ее пароходство, а чтоб Советский Союз не протестовал, начал злодействовать: кого избил до полусмерти, кого и вовсе… Танечкин жених, комсомолец который, погиб от провокаций.

– Папаша, я вам говорила!

Марья Макаровна выбежала из ворот. В руке письмо, на лице – страшная бледность. Сунула отцу фотографическую карточку:

– Смотрите, это Назар прислал!

Тот не стоял и не сидел на стуле, как обещал. Он лежал на полу.

Марья Макаровна схватила отца за плечи:

– В России все очень-очень плохо… Нельзя девочек отпускать туда!

Макар закрыл лицо руками: что он мог сделать?

Голоногие солдаты на марше, солнце, холмы, тропа настолько узкая, что никакой повозке не пройти. Все переносилось на руках. Каждая пушка разбиралась на шесть частей, на каждую часть – по четыре кули. Следом – пятьсот снарядов в разномастных ящиках. Бурые пятки месили грязь, пот тек ручьями. Колонны растягивались на десятки миль.

Летчики рвались в бой, Даниэль кричал на них, ходил к главному военному советнику Блюхеру ругаться: аэродромов нет, от компаса без карты никакого толку. «Загубите машины!» И ведь действительно губили: один аэроплан посадили на речную отмель, другой – на заболоченное рисовое поле. Вытаскивай как хочешь.

В последний день лета началась осада древней крепости Учан. Обстрел не принес результатов – гранаты отскакивали от стен.

Даниэль следил в бинокль за штурмовыми колоннами. Пехота лезла вверх по бамбуковым лестницам, защитники лили на них смолу, валили камни и бревна.

На рассвете Блюхер и Даниэль поднялись в воздух, чтобы осмотреть позиции. Море черепичных крыш, серое кольцо стены. Солдаты внизу заметались, увидев аэроплан. Послышались хлопки выстрелов.

– Будем бомбить, – сказал Блюхер. – Мы не вегетарианцы.

Войскам нужна была победа, нужно было продовольствие; раненых столько – куда их девать?

Осада тянулась месяц. Дикое зрелище: штурм по всем правилам средневековой науки, а в небе – аэропланы с бомбами.

В старинной усадьбе гул, как от мух. Двери распахнуты, по дому и саду расставлены столы, на них – предметы искусства, брошенные У Пэйфу[61] при бегстве из города. Госпитали были переполнены, медикаментов не хватало, и командование распорядилось продать часть захваченных трофеев на аукционе. Вся выручка – Красному Кресту.

Даниэль Бернар ничего не собирался покупать. Тот, кто хоть раз держал в руках тонкостенные чашки сунского фарфора или бледно-голубые вазы цвета «неба после дождя», понял бы, зачем он пришел сюда. Легкие, как дыхание, вышивки; древние лаковые шкатулки, прятавшие тайны многих поколений красавиц; картины на рисовой бумаге – «Шум тени, колеблемой ветром». Нефритовый скипетр – мужское начало, молния, божественная сила знаний. Женское начало – колокольчик.

Рядом слонялся тощий солдат, внимательно следил за руками: вдруг посетитель сунет что-нибудь в карман? Даниэль страдал от его присутствия, поворачивался спиной, но это только настораживало охранника.

Рядом стоял монах и рассматривал образцы каллиграфии. Глаза у него были голубыми, а ресницы – белыми. Заинтересовавшись, Даниэль придвинулся к нему.

– Это очень красиво, – сказал монах по-русски, будто знал, что Даниэль поймет его. – Мастер Сун рассказывал мне о каллиграфе: он годами упражнялся в искусстве, но не мог постичь его. Но однажды на горной тропинке он увидел двух ставших на хвосты змей. Они хотели убить друг друга, но это было как танец. Вот она – суть.

– Ты понимаешь, что здесь написано? – спросил Даниэль, показывая на рисунок.

Монах кивнул:

– Красота.

Он рассказал, что привел двух девушек – они хотят работать на благо революции.

– Где они? – спросил Даниэль.

– Вон на крыльце. Они не любят китайские красивые вещи.

– Пойдемте, я провожу вас, – предложил Даниэль.

На крыльце сидели барышни Заборовы, одетые в рванину, волосы коротко острижены.

– Мистер Даниэль! – закричали они. – Вот так встреча! А нас сюда послал Соколов. Нам в Шанхае нельзя было оставаться: полиция села на хвост. Соколов сказал, что у вас острая нехватка машинисток, знающих по-русски и по-английски. Митька нас весь день по городу таскал, привел на эту дурацкую выставку…

По дороге они рассказали, как прятались у одной девушки и как Митя помог им обдурить полицию. Даниэль смотрел на него как на пришельца с того света: это был тот самый мальчик-монах, о котором ему говорила Ада.

– Она замуж не вышла? – спросил он, когда Заборовы отвлеклись – остановились погладить кошку.

Митя сразу понял, о ком идет речь.

– Аде трудно выйти замуж: за бедняка она не хочет, а богатые ее не берут – нет приданого.

Даниэль пытался выяснить, что стало с ее ухажером Феликсом, но Митя ничего не знал.

Заборовых пристроили в гостинице. Митя сказал, что не будет ночевать:

– Мне надо в обратный путь. Я Аде нужен.

Даниэль попросил его передать письмо. Митя спрятал конверт в складках робы.

– Твоя жена умерла, – сказал он на прощание. – Я тебе очень сочувствую.

Митя вернулся в середине ноября. Роба его была прожжена в нескольких местах, одна сандалия перевязана телефонным проводом. Он прошел в комнату, достал флягу с водой, жадно напился.

Ада смотрела на его бурую от загара шею, на покрытые золотистой порослью руки: он повзрослел лет на пять.

– Ты был на войне? – спросила она.