встрече с мамой и братом, которых вы помогли мне разыскать».
А нашлись они опять-таки благодаря детским воспоминаниям.
«Помню мальчика, который был старше меня. Он мне выдергивал молочный зуб. Привязал ниточку за зуб и второй конец нитки натянул. Но когда зуб вырвался, мальчик упал. Звали его, кажется, Боря, кем он был мне, не знаю..»
В мальчике, тащившем зуб, узнал себя брат Нины Петровны, так он и нашелся. А вместе с ним нашлась и ее мать.
Розыск этот примечателен для меня еще вот чем — семья Луковецких- Смирновых оказалась «юбиляршей». Она — сотая, найденная по «Маяку». Ведь я считаю находки не по количеству людей, а по числу удачно завершенных поисков. Людей соединившихся, конечно, не сто, а гораздо больше: мать ищет сына, а находит и внуков и невестку. Дочь ищет свою мать, но находит брата или сестер. Если бы я стала в каждом случае считать всех родственников, цифры были бы куда больше. И удовлетворения больше! Но так точнее. А то поди-ка разберись в границах родства. Двоюродных сестер считать? А троюродных? А невесток? А внучатых племянников?
В письме Аллы Пермяковой не сказано ни о любви к Родине, ни о готовности сражаться за нее, но почему-то возникает убеждение, что Алла из породы тех девушек, которые в первые же дни войны надевали стеганки, садились в теплушки и отправлялись на фронт. Не знаю, откуда у меня такое впечатление, может быть от одной фразы: «Хотя соседи осуждали мою маму, что она меня оставила пятилетнюю и ушла на войну, но я ее понимаю.»
Галина Николаева говорила мне: чтобы вплотную приняться за рукопись, ей нужны были бесчисленные, исписанные в поездках блокноты и не единицы, а десятки встреч с людьми на заводах, в колхозах. Она настаивала на десятках встреч, утверждая, что только после десятков что-то начинает для нее вырисовываться. Иногда я задавала ей такой ставший у нас традиционным вопрос:
— Ну, как дела? Единицы или десятки?
Если она со вздохом отвечала: «Пока еще единицы», — это значило, что она еще на подступах к новой вещи.
Ее пытливый интерес к людям выражался, конечно, не только в десятках встреч. Она умела распознать буквально каждого собеседника, вызвать его на разговор, на рассказ о себе и с неподдельным вниманием слушала. Казалось, что она выстукивает, выслушивает человека, как врач, и для себя ставит ему диагноз: этот — здоров, этот — болен (она и действительно была по образованию врачом).
Тысячи писем, которые проходят через мои руки, по существу, тоже встречи с людьми, и я не раз думала о том, что Галина Евгеньевна многое могла бы найти в них для себя.
Читаю письма. Почти в каждом неослабевающая ненависть к фашизму. Не удивительно, что она вспыхивает с новой силой, стоит только человеку прикоснуться к прошлому, пережитому. Может быть, потому люди пишут:
«
Из таких записей возникает патриотический образ народа.
СЕДЬМАЯ ИСТОРИЯ В ПИСЬМАХ
«Мне, водителю такси, очень часто приходится слушать вашу радиопередачу. У меня в машине радиоприемник… У меня лично нет потерявшихся родственников, мне некого разыскивать, но мне очень приятно слушать, когда через долгие годы встречаются близкие, родные, которых разлучила война. И мне хочется помочь тем товарищам, кто нуждается в этом. Возможно, рядом где-то находятся люди, которых я знал или знаю. Но пока что ничем помочь не могу. По моему совету пишет мой товарищ к вам. Прошу вас передать по программе «Маяк» об этом товарище..»
Из письма А. Э. Щербины
«Я, Щербина Анатолий Эдуардович, года рождения 1939-го, проживаю в городе Николаеве. По совету товарища Рояк Александра Филипповича, решил обратиться к вам с просьбой помочь мне разыскать моих родных… Фамилия моя и год рождения не знаю, точные или нет… Помню, что мать мне купила теплый костюмчик и валенки. Помню, что было это в Киеве. Следующее помню, что меня какая-то тетя привела в детприемник. Кем она была, я не знаю. Когда она привела меня, я, по-видимому, понравился милиционеру, находившемуся там, и он взял меня на воспитание… „Через некоторое время он сдал меня обратно в детприемник, по какой причине, не знаю. Потом я попал в Клеванский детский дом. Все, что я описал, было в период времени, когда освободили Киев, потому что помню, как вели военнопленных. Прошу вас передать обо мне по радио, возможно, моя мать или отец откликнутся, если они живы. Если их нет, то, возможно, жива та тетя, которая меня сдала в детприемник. Или милиционер, у которого я находился некоторое время…»
Но никто не откликнулся на сигнал «Маяка».
Прошло около года, и вдруг приходит письмо от другого Щербины, Александра Кондратьевича. Я подумала, что он брат Анатолия. Правда, Анатолий Щербина ничего не говорил о брате, но бывает, что братьев не помнят. Не смутило меня и то, что у предполагаемых братьев были разные отчества. На опыте поисков я убедилась, что самое шаткое доказательство — это отчества бывших воспитанников детских домов. Их часто придумывали сами дети. Но в пользу родства говорило то, что оба Щербины росли на Украине. И все же после проверки оказалось, что они не братья.
Анатолию Щербине не повезло. Оставалось попытать судьбу другого Щербины. Я прочла его письмо по радио.
«…В детстве я потерял родного брата, уж я писал во все концы, искал его и не нашел. Звали его Пантелей Кондратьевич Щербина. В последний раз мы виделись с ним в каком-то детском доме в Измаильской области. Названия детдома не помню. Брат ко мне заходил в военной форме, это я хорошо помню. Есть у меня и старшая сестра — Елизавета Кондратьевна Щербина. Но это ее девичья фамилия. А какую фамилию она носит сейчас, не знаю. Я живу в городе Алма-Ата, работаю каменщиком,
