— Нет. Про нас глупости болтают.

— Ага. Про нас, значит, глупости.

Мать не спорит. Но и не соглашается. Вместо этого говорит о другом:

— Ты все больше похож на отца, Иржик.

— Это плохо?

— Когда человек делает много хорошего чужим...

— Родным мало остается?

— И это тоже.

Мать отворачивается. Иржи подождал немного, но больше она ничего не сказала. Тогда он открыл дверь.

— А завтрак? Сыночек, я все приготовила... Он чувствует жалость.

— Спасибо, мам. Я не хочу есть. Потом.

— Когда — потом?

Передернув плечами, он надевает полушубок.

— Да на выпасе.

— А на каком?

— На левом берегу. Выше Замковой горы.

— Зачем так далеко собираешься, сыночка?

— Там трава хорошая.

— Не ходи мимо мельницы, слышишь? Иди через брод.

— Так и сделаю. Не надо беспокоиться.

— Обещаешь?

В глазах ее появляется такое ВЫРАЖЕНИЕ...

— Обещаю.

Он обнимает ее и целует.

— Отец вернется, мама.

ВЫРАЖЕНИЕ усиливается, а потом исчезает.

— Я верю, Иржик. Обязательно вернется. Он тоже обещал

Низкое небо навалилось на деревню. Тучи плыли над самыми трубами. Снизу к ним тянулись остатки тумана. Печные дымы, наоборот, лениво стекали с крыш, расходясь по дворам, огородам, кривым переулкам.

От запаха плохо горящих дров першило в горле. Сквозь дым и туман глухо пробивалось мычание коров. Казалось, что уши чем-то забиты. Кругом сырость, сырость и сырость. Плетень за ночь так разбух, что калитка не открывалась. Иржи плюнул, полез через верх, зацепился об острый колышек и порвал рукав. День начинался скверно.

Он откашлялся и щелкнул кнутом. Тотчас за соседним забором истошно заорал петух. А над колышками показалась голова Иоганна. С полей его шляпы капала вездесущая вода.

— Это ты, парень?

— Гутен морген. Кому еще быть?

Иоганн спрятал штуцер. За его спиной на крыльце стоял маленький, но воинственный Фридрих с отцовской шашкой в руках.

— Ого! — сказал Иржи. — Кого побеждать собрались, готтенскнехты?

Иоганн замялся.

— Да мало ли что. Пес вот всю ночь выл.

— Эка новость. Когда он не воет?

— Сегодня Бернгардт выл голосом дурным.

— Неужто? — удивился Иржи.

— Как есть дурным.

— Да, петь он у тебя не умеет, — с чувством сказал Иржи. Иоганн поднял вверх рыжую бороду и захохотал. Бернгардт с охотой присоединился.

— Все же поглядывай, сосед. Бродит в лесу кто-то, — все еще смеясь, сказал Иоганн.

— Ты и вчера так говорил.

— Йа, йа. И вчера кто-то бродил. Не веришь?

— Да почему? Верю. На то и лес, чтоб по нему бродили

— И по ночам?

— По ночам — это да, странно. Но сейчас ведь утро.

Иоганн с сомнением повертел головой, рассматривая узкую полосу между туманом и рыхлыми, сочащимися дождем облаками. В этой полосе просматривалось все, что выше заборов, но ниже печных труб, — второй этаж мельницы, половина колокольни, черепичные крыши, подошва Замковой горы, обрубки тополей на школьном дворе.

— Утро, — подтвердил он, — Вроде бы.

— Не сомневайся, — сказал Иржи. — Оно и есть, только не проснулось еще как следует. Ладно, я пошел. Привет Бернгардту!

Иоганн опять захохотал, зачем-то погрозил пальцем и выгнал свою Рыжую. Корова холодно глянула на Иржи и привычно двинулась в сторону дома Каталины.

Рыжуха никогда не доставляла хлопот. Напротив, проявляла образцовую сознательность. Иоганн с гордостью называл ее продуктом социалистической идеи, затрудняясь, впрочем, объяснить, в чем она заключается. Иржи подозревал, что социалистическую идею полицмейстер подхватил в трактире. Там место такое, все подхватывают.

Дождевая вода бежала вниз по переулку, но у ворот Каталины задерживалась. Задерживалась без всяких к тому оснований, поскольку наклон в месте, где вздумалось образоваться луже, был все тем же, ничуть не меньшим.

Иржи не удивился. Он знал, что есть люди, отмеченные особым даром невезения с самого детства. И эта мета распространяется на все, что их окружает, — на людей, вещи, животных. Даже на ближайшие окрестности.

Сама Каталина к ударам судьбы относилась спокойно, считая их верным залогом грядущего воздаяния, а вот соседи предпочитали дел с ней не иметь. Иржи составлял едва ли не единственное исключение. Отчасти благодаря своей пастушьей должности, заставляющей общаться со всеми без исключения, отчасти из жалости, он не избегал случая переброситься со старушкой несколькими словами. Он плохо переносил только один ее недостаток — Каталина любила поспать. Впрочем, против этого существовало надежное средство.

Иржи перегнулся через заборчик и толкнул молодую, еще гибкую яблоню. Кривая ветка ударила в переплет, грозя выбить единственное стекло.

— Эй-эй, тихо там! — живо откликнулась Каталина. — Бубудуски!

На ходу одеваясь, она спустилась с крыльца, вошла в хлев, долго что-то там переставляла, звякала цепью, бранилась. Наконец ворота приоткрылись, лужа тотчас хлынула во двор, а из двора выбежала бойкая однорогая коровенка. Иоганнова Рыжуха надменно отвернулась.

— Тьфу тебе, сыцалистка! — сказала Каталина. — Гонору ведь больше, чем молока, а туда же — нос задирать. Вся в хозяйку!

Излив добрососедские чувства, старуха заулыбалась.

— Иржик, и совсем я тебя не задержала, верно?

— Бывало и хуже, — согласился Иржи.

Каталина предпочла пропустить его слова мимо ушей.

— Слушай, Иржик, ночью ворон на мельнице каркал. А Бенгарка выл — не приведи Господь. В такую сырость упырям да утопленникам сплошное раздолье. Ты уж поберегись.

— И как же от них беречься? — поинтересовался Иржи.