На ступеньках парадного входа в школу стояли светильники в спиральной железной оплетке в виде угрей с открытыми ртами. Я машинально взглянул на окна директорского кабинета, откуда директор шпионил за опоздавшими. В библиотеке нас с Тимом встретил полковник Баркер, бывший глава Объединенного кадетского корпуса, дородный и представительный дядька, которого все боялись из-за его непредсказуемости. На груди у него красовалась огромная медаль в виде звезды, подвешенная на ярко-красной ленте. Наверное, это и был его знаменитый «Орден Британской империи» второй степени, о котором нам как-то раз объявили в школе с торжественностью, подобающей разве что объявлению победы в войне. Для британской награды его медаль смотрелась как-то уж слишком помпезно и «блескуче»; может быть, это была награда от какого-нибудь правительства в изгнании во время войны?

— Добро пожаловать, Ллойд, — прогрохотал он, и, несмотря на дружелюбный тон, его хриплый голос вдруг пробудил во мне прежние страхи перед наказанием за какой-то непонятный проступок, перед смазкой для винтовок и мокрым подлеском… страх, что тебе отстрелят яйца. — Добро пожаловать снова в строй… возвращение блудного сына, и все такое… это всегда приятно. А-а, Пенни… как поживает супруга? Надеюсь, все хорошо? А маленькие полпенсики и фартинги?[142] Замечательно, замечательно.

Библиотека, место наших «самостоятельных занятий» (игры в морской бой и в слова; зачитанные до дыр номера «Spick»), была вся серо-белая. Цвета бизнесменов и служащих, которые ездят в метро по сезонным билетам. Одно-два цветущих лица явно свидетельствовали о том, что их счастливые обладатели неплохо проводят время в длительных зарубежных поездках за счет своих фирм; но в основном у всех были бледные, изможденные лица городских жителей, прозябающих в окружении каменных зданий, как чахленькие аспарагусы в пыльном скверике. Вот там, например… кажется, это Брэдшоу? И Восс? И этот парнишка, которого все считали полным дебилом, но который потом стал префектом, — Герли? Гевли? Герни? И — о Господи — Рентой… в собачьем ошейнике — о Господи еще раз. И вид у него такой же придурочно-восторженный, как и раньше. Так и брызжет энтузиазмом. Его противные, вечно взбудораженные глазки явно намекали тебе, что тебе стоило бы заняться чем-нибудь «этаким». Повсюду раздавались радостные возгласы узнавания — взрослые дяденьки вспоминали детство, военные сборы за городом и школьные спектакли.

Потом мы спустились в столовую, где когда-то светлые сосновые панели на стенах давно уже потемнели от времени, где по стенам были развешены доски почета — они покрывали все стены, словно какие-то странные ползучие растения, — где длинные столы напомнили мне о школьных обедах, когда мы пулялись кусками пищи с кончиков ножей и кидались солонками, как ковбои в вестернах кидаются бутылками со спиртным. Из кухни доносились характерные ароматы «общественного питания». Потом раздался лязг сотни ножей и вилок, которые свалили на металлический поддон.

Я сидел между Пенни и Симмонсом. Полковник Баркер за «главным» столом еще раз официально всех поприветствовал, после чего рявкнул: «Bon appetit»,[143] — так зычно, словно мы стояли на парадном плацу. Симмонс, кстати, выглядел очень даже неплохо; даже его лопоухие уши как будто прижались поближе к черепу. Как выяснилось, он знал много чего интересного о тайнах лондонского метро: о закрытых, давно не работающих станциях, о тоннелях, о которых почти все забыли, как у Конан Дойля; о бомбоубежищах, оборудованных в подземке в ночи бомбежки Лондона. С Пенни мы тоже общались вполне нормально — в основном болтали ни о чем. Напротив сидели ребята, которых я без труда узнал: Лоукес, Лей, Эванс и Пук. Я узнал про Гилкриса (занимается винной торговлей), Хилтона (работает на производстве листового стекла) и Леннокса (служит школьным учителем). Торн совершенно пропал из виду; Уотерфилд сидел в тюрьме во Франции — ему дали полгода за мелкое хулиганство.

Поначалу я машинально кривился: как отбивающий, я бросался за каждым мячом, невзирая на расстояние. Но потом с удивлением обнаружил, что мне даже нравится этот обед. Может быть, когда ты вырываешься из-под влияния школы с таким, как тебе кажется, героическим усилием, тебе трудно признать, что у других тоже есть это упорство, и твердость воли, и желание жить своим умом. А мысль о том, что кому-то из них это вовсе не кажется героическим, а вполне даже обычным делом… эта мысль совсем уже неприятна и неприемлема.

— Я слышал, ты теперь в издательском деле? — крикнул мне Лей (которого мы в свое время дразнили «Лей, налей») через стол как раз в тот момент, когда я осторожно надкусил жесткий бисквит, опасаясь сломать зубы. У него был все тот же плаксиво-жалобный голос, который так меня раздражал; сначала я думал, что это у него такой региональный выговор, но потом понял, что это была просто манерность.

— Ну так, понемножку. И еще занимаюсь исследованиями. Издательство «Харлоу Тьюсон».

— Знаю такое, а как же. У меня есть ваша книга по садоводству. На самом деле хорошая книга, полезная; один у нее недостаток — такая большая, что надо тачку еще покупать, чтобы вывозить ее в сад.

Я понимающе улыбнулся, давая понять, что эту шутку я уже слышал раньше. Обложка книги, о которой шла речь, была выполнена «под дерево», и книга действительно была очень большой и тяжелой; но на мой скромный взгляд, только законченный идиот стал бы таскать ее с собой в сад.

— Да-да. — Он как будто не понял, что меня его шуточки не веселят. — Я как-то оставил ее в саду, а потом вдруг подумал, что лучше забрать ее в дом побыстрее, пока она не пустила корни. Но я ее не узнал и принялся укреплять, как саженец. Ха-ха-ха. И у меня еще есть ваша книга рецептов.

(Толстенный квадратный том в обложке «под фольгу для выпечки» с выдавленным портретом королевы. По замыслу художника-оформителя, книга должна была быть похожа на форму для выпечки торта ко Дню коронации.)

— Ага. Я ее столько раз тряс — думал, может, бисквит внутри будет. Ха-ха. Интересно, с чем это связано, что в последнее время пошла мода на вещи, которые похожи совсем на другое? Как ты думаешь, может быть, это некий глубинный эскапизм, бегство от действительности? Как ты думаешь, каковы причины — экономические или все-таки психологические?

— А ты чем занимаешься? — спросил я, чтобы хоть как-то его перебить. Мне совсем не хотелось пускаться в пространные философские рассуждения.

— Кстати, тоже издательским делом. У меня свое маленькое издательство. «Хайдбоунд букс».

Что, Лей владеет издательством?! Вот уж чего я никак не ожидал… все что угодно, но только не это. Стало быть, наше с Тони предсказание не сбылось. Не все они стали банковскими клерками.

— Издательство у нас маленькое, но…

— Я знаю ваше издательство. Вы напечатали «Приглушенные искажения» Тони.

«Хайдбоунд букс» издавало маленькие аккуратные книжки в мягких обложках по самой разной тематике: в основном репринтные переиздания, но и оригинальные произведения тоже. Монография Тони вышла в серии «Как мне угодно», названной так по Оруэллу. В своей книге он рассматривает следующий феномен: все хорошие, важные книги остаются непонятыми при первой публикации, независимо от того, как их встретила критика — благожелательно или нет. Если книгу ругают, всегда находятся те, кто готов изощряться в сарказме на публичных диспутах; если же ее хвалят, тогда никому нет дела до ошибок критиков. Флобер говорил, что успех всегда выходит за рамки нормы. Именно фарсовые и скандальные фрагменты принесли такой шумный успех «Мадам Бовари». С точки зрения Тони психология тех, кто превозносит литературное произведение по неверным причинам, значительно интереснее, чем психология тех, кто ругает его по неверным причинам.

— Ага, напечатали. Откликов было мало, но, с другой стороны, мы их и не ждали; для большинства наших критиков это слишком «горячий» материал. Но мне понравилось.

Потом Лей рассказал мне о принципах, на которых он строит свой бизнес. Как я понял, в основном все опиралось на так называемое «творческое банкротство».

— То есть на самом деле мы даже вроде как процветаем. Сейчас вот готовим новую серию. Хотим назвать ее «Грязное чтиво». Переводы скандальных, но стильных произведений… ну, ты понимаешь, что я имею в виду. В основном переводы с французского.

— Интересно.

— Заманчиво, правда?

— В смысле — заманчиво?

— Нам нужен человек, который эту серию запустит. А ты — человек образованный. — Он махнул рукой, обвел взглядом столовую (теперь — такую же шумную, как и двадцать лет назад) и улыбнулся, пытаясь изобразить дружескую, «некоммерческую» улыбку. — Платить будем не меньше, чем ты получаешь сейчас. Поездки. Встречи с известными penseurs.[144]

— На моем жалованье «Харлоу Тьюсон» явно не обанкротится.

— Мы тоже, есть у меня подозрение. Вот, возьми мою визитку. — Он протянул мне визитную карточку с претенциозными тюльпанчиками, обвивающими его инициалы. — Позвони, если надумаешь.

Я кивнул. Обед подходил к концу. Уже подали сыр, кофе и бренди (годный только на то, чтобы подливать его в кофе). Полковник Баркер поднялся, и я вдруг вспомнил, что у него была привычка больно крутить тебе уши, если ты допускал ошибку в спряжении глаголов. Но теперь, когда он стоял во главе стола, дожидаясь, пока бывшие ученики умолкнут, и отблески света плясали у него на медали, я подумал, что он уже никогда не будет для нас страшным. Он превратился во вполне безобидного старика, которому ты уступаешь место в общественном транспорте.

— Джентльмены, — начал он, — я собирался сказать «мальчики», но вы давно уже не мальчишки, большинство из вас выше меня чуть ли не на голову… джентльмены, каждый раз, когда я встречаю своих бывших учеников на таких вот обедах, я думаю, что все далеко не так плохо, как пытаются нас уверить газетчики. Я правда так думаю. За сегодняшний вечер я переговорил со многими из вас и могу сказать без ложного пафоса, что Школа вправе гордится вами. (Звон столовых приборов, топот ног — все это было похоже на объявление об участии школьной спортивной команды в каком-нибудь городском первенстве.) Я знаю, теперь это модно: унижать и позорить все, что на протяжении долгих лет считалось правильным. Но я человек старомодный и не следую моде. Я считаю, что если что-то на протяжении долгих лет считалось правильным, то исключительно потому, что оно ХОРОШЕЕ. (Снова топот и звон.) Я не буду занимать ваше время и талдычить о том, что я думаю. Скажу только одно. Когда вы станете старыми, как я (крики: «Не верим, никакой вы не старый»; Баркер улыбнулся; его голос приобрел этакую сердечную хрипотцу), вы поймете, что я сейчас чувствую. Сколько таких вот учеников прошло через мои руки — могучая река из мальчишек, которая впадает в море взросления. А мы, учителя, чем-то похожи на смотрителей шлюзов. Мы смотрим за состоянием берегов, мы делаем так, чтобы река текла без преград, иной раз (он вдруг стал очень серьезным) нам приходится прыгать в воду и вытаскивать утопающих. И хотя временами на воде появляется рябь, мы твердо знаем, что в конечном итоге эта река дотечет до моря. И сегодня я удостоверился в том, что мой скромный вклад в ваше взросление и воспитание не пропал даром. Смотритель шлюза может спокойно уйти на пенсию — ему есть чем гордиться. Хочу сказать вам: спасибо. А теперь говорливый старик умолкает, так что вы пейте свой кофе спокойно.

Домой я приехал немного пьяным (мы с Тимом зашли в буфет на станции Бейкер-стрит и выпили там по парочке, насмехаясь над проникновенной речью Баркера), но довольным и радостным. Марион уже легла, но не спала, а читала книжку — монументальную биографию Блумсбери. Огромный том давил ей на живот, как пресс-папье. Я снял ботинки, забрался на кровать и положил руку на грудь Марион.

— Забыл уже, как они выглядят, — улыбнулся я.

— Отсюда вывод: ты пьян, — отозвалась она, но без всякого недовольства или упрека.

Я убрал руку, оттянул ворот рубашки Марион, дунул туда и внимательно посмотрел.