телесные судороги разрядить переполняющее меня до физической боли чувство любви.

Кончив, мы лежали на полу, на ковре, оба обессиленные. Жена мирно дрыхла на кровати. Я смотрел на светлое лицо Марии, и оно почему-то казалось мне и родным, и недоступным, и близким, своим, и возвышенным в недосягаемую область пространства. Моя Мария, ты снизошла к моей любви, как снисходит любая женщина, отдавая себя мужскому нетерпению. Но за тобою осталась твоя чистая высота, достичь которой мне не дано. И может быть, как раз поэтому моя любовь бьется об эту преграду до боли, пытаясь пробиться в вечность.

Что она думает обо мне? Ведь как-то она относится к тому, что у нас с нею происходит каждую ночь? Интересно, а ее это выматывает, как меня? Ведь она тоже тратит силы, чтобы пробиться ко мне из своего трансцендентного бытия. Я это чувствую. Ведь для меня она не просто изображение на дощечке. Неужели она хочет меня так же, как я вожделею ее? И какова природа ощущений у них в потустороннем мире? Испытывают они страсти или только блаженство от полноты несуществования? Это последнее — чувство блаженства смерти — мне знакомо.

Как-то раз я неожиданно сильно заболел. Хотя я вообще болею редко. Видимо, это был грипп. Температура под сорок. Лежу на диване. И вдруг — удивительное ощущение: такое чувство, будто я балансирую на некоей важной и тонкой жизненной грани, и притом мое положение совершенно равновесное — легко могу сойти с нее хоть в ту, хоть в эту сторону. По эту сторону, понятно, жизнь; а вот с другой стороны — нечто новое, совершенно неведомое и странное. Какое-то состояние, поражающее чувственной и интеллектуальной абсолютной наполненностью. Как будто там — такой совершенный максимум знаний и такой предельный чувственный опыт, который только может осмыслить и пережить человек. А потому глубинное и ясное, невозмутимое, спокойное бытие. И вот это ощущение покоя и абсолютной полноты бытия, которую только может вобрать в себя душа человека, притягательны неимоверно. Влечение оказаться по ту сторону странного рубежа очень сильно. Тем более что с этой стороны — болезнь, высокая температура, саднящее жжение в носоглотке, остающиеся с тобой бесконечные жизненные проблемы, не отпускающие до самого конца, головокружение и общее изматывающее состояние постоянного болезненного беспокойства.

И я понял, что это — смерть. Господи, как туда тянет! Как хочется вырваться из липкой паутины повседневного мученического существования в простор покоя и полной воли! А все зависит от моего сознательного решения: в какую сторону я захочу сойти с этой грани, так и будет. Но я решил еще задержаться здесь, в этом мире. Я решил, что еще нужен своей жене и маленькой дочке. И тут вдруг с ужасом осознал, что, несмотря на собственное решение, сдвинуться в сторону жизни у меня не получается. Ниточки, удерживающие меня с этой стороны пограничного рубежа, истончились и грозили вовсе порваться. Другая же сторона продолжала завлекать меня, притягивать к себе. И я не чувствовал уже в своей больной, раздвоенной душе достаточно силы вырваться из этих пут. И тут я увидел лежащий рядом на столике очищенный для меня дочкой апельсин. Я его взял и стал есть, хотя при такой температуре, понятно, есть вовсе не хотелось. И вот яркий, болезненно-резкий вкус цитруса в воспаленной гортани вернул мне ощущение материального мира, вернул меня в жизнь. Я очутился по эту сторону грани. Но за нее я все-таки заглянул и понял, что смерть — это всего лишь переход.

Наверное, так и случается в старости или при длительной тяжелой болезни: человек периодически оказывается на грани между жизнью и смертью. Чаще он выбирает первое и остается страдать здесь до следующего раза. В конце концов ему все надоедает, он видит, что достаточно измучил близких и натерпелся сам, и тогда выбирает ту, полную покойного блаженного существования сторону и переходит в мир иной в прямом смысле этого слова.

Но вот что любопытно: если перейти туда, в том, ином мире проще было бы встречаться с Марией или нет? Не надо экспериментировать. Здесь, во всяком случае, мы с ней близки, а там, за гранью, при абсолютной полноценности небытия может статься и не захочется ничего? Не случайно же допотопные ангелы спускались на землю и, как сказано, «стали входить к дочерям человеческим», потому что «увидели… что они красивы». И не случайно же Мария бегает ко мне из своего совершенного бытия.

Тогда, после выбора между жизнью и смертью, я впервые близко увидел Христа. Уже придя в себя, я поднялся, вышел из своей комнаты и, вдруг почувствовав на себе взгляд, обернулся. Он висел под потолком в коридоре нашей коммунальной квартиры, как и положено, раскинув руки. Никакого креста сзади не было: он зависал в воздухе. И он не был обнажен, как всегда изображают; на нем была хламида ниже колен, с короткими широкими рукавами. Но самая главная деталь: я не видел его лица, лица как бы и не было. Зато я ощущал на себе взгляд, и это был взгляд зеленых глаз. Я точно ощущал, что глаза были зеленые. Кто же мог предположить тогда, что через восемь лет совсем в другом городе в воскресенье я зайду в церковь и сразу у входа буду остановлен прямым и таким же зеленым взглядом своего пасынка? Острая жалость пронзит толщу этих восьми лет, и я посочувствую ему теперь, как тогда он сочувствовал мне. В тот момент в коридоре коммуналки, естественно, я не знал еще, что через какое-то время мы можем оказаться как бы родственниками. А он, — ему что будущее, что прошлое, — все он знал уже тогда.

Чуть в стороне на иконостасе той церкви был изображен святой Иосиф Праведный. Единственный поступок в жизни, который совершил престарелый отчим (в отличие от Отца, ничего для него не сделавшего), — это то, что он решительно сгреб свое новое семейство: жену и его маленького — и, бросив к черту на произвол все: землю, дом, скарб, прежних детей, — рванул в Египет, спасая его от смерти. До конца жизни за это я буду ему благодарен.

Все это я думал прозрачным воскресным утром, пока шел к церкви и стоял перед алтарем. Марии со мной не было — она осталась дома. Вообще я заметил, она не очень любит бывать в церкви.

И все-таки, что она чувствует? Что бы это ни были за ощущения, думаю — и там и тут, и в небесах и на земле, — они все равно описываются одним-единственным словом: любовь.

Жена стала подозревать. Хотя это довольно странно, потому что выглядело беспочвенно: мы работаем в одном месте и сидим в одной комнате друг против друга. Работа, дом — все время на виду. Трудно заподозрить; и все-таки она что-то почувствовала. Какую-то небольшую брешь в нашей жизни по отношению к себе. Женщины чувствительны, как кошки. Еще до жены, когда я учился в институте, у меня была девушка, с которой мы тянули целку; она хотела непременно выйти замуж девственницей. Поэтому половой акт у нас был длительным: вначале я осторожно своим членом под ее руководством растягивал ей плеву, чтобы попасть наконец в вагину. Потом аккуратненько начинал ебать ее, стараясь ничего там не разорвать. И хотя девственная пленка сохранялась и препятствовала проникновению сперматозоидов в матку, моя партнерша все же просила в нее не спускать: «Мало ли что? Ведь там есть же дырочки для кровоистечений».

Еще она говорила: «Ты со мной — как с непорочной Девой Марией. Смотри, не зачни Христа».

И опять — хлипкий мостик памяти из прошлого, предваряющий будущее: мог ли я предполагать, что буду с Марией безо всяких «как» и что Иисус и правда станет мне вроде бы родным?