— Здорово!

— Спасибо.

Люмен немного помолчал. Я решил, что он смакует красоту и изысканность моего стиля, но нет — его ум, непостоянный, как кузнечик, был занят уже другим, точнее, вернулся к сомнениям о нашей божественности.

— Мы слишком много думаем о себе, — изрек Люмен. — Мы не можем просто наслаждаться жизнью. Все время пытаемся заглянуть за грань видимого. Но мы недостаточно могущественны, чтобы рассмотреть там что-то. И это так хреново! Когда ты ни то ни другое, — взревел он под конец своей тирады.

— Не понял?

— Если бы мы были настоящими богами, если бы мы умели то, что полагается уметь богам, уж поверь, мы не прозябали бы здесь до сих пор. Мы ушли бы прочь — туда, где богам есть чем заняться.

— Но куда? Ведь не в мир же?

— Нет, конечно, не в мир. К черту этот мир. Мы ушли бы туда, где не бывала ни одна живая душа с этой планеты. Даже в снах. Даже в мечтах.

Люмен говорил, а я думал о Галили. Может, он одержим тем же стремлением, что томит Люмена, — стремлением, которое не выразить словами, но которое сжигает изнутри? Может, именно эта одержимость заставила Галили отправиться в океан в утлом суденышке, претерпеть все мыслимые и немыслимые опасности и при этом страдать от того, что он так и не смог уйти от земли, а точнее от дома, достаточно далеко.

Размышления о печальной участи семейства Барбароссов настроили Люмена на меланхолический лад. Он сказал, что устал от болтовни, и отправился к себе. Но едва рассвело, он явился вновь, теперь уже в третий раз. Полагаю, ночью он глаз не сомкнул. Наверняка бродил в темноте вокруг дома, предаваясь мрачным мыслям.

— Я тут набросал еще пару заметок, — сообщил он. — Для главы о Христе.

— А что, про Христа ты тоже собираешься писать? — удивился я.

— Без него не обойтись. Слишком крепкие семейные связи, — пояснил он.

— Но, по-моему, у нас с Иисусом разные корни, — заметил я и сразу усомнился в собственных словах. — Или я ошибаюсь?

— Корни-то, положим, разные, — буркнул Люмен. — Только он был такой же сумасшедший, как мы. Но, в отличие от нас, он слишком много хлопотал.

— О чем?

— Об этих, — ответил Люмен. — О людях. Чертово племя. Мы никогда не были пастырями. Мы охотились... По крайней мере, она. Никодим любил животных. Лошадей выращивал. В душе он был фермером.

Люмен был совершенно прав. Я улыбнулся. Отче наш, изгороди возводящий.

— Может, нам следовало больше о них заботиться, — продолжал Люмен. — О людях. Попытаться их полюбить. Несмотря на то, что они никогда нас не любили.

— Никодим их любил, — возразил я. — По крайней мере, некоторых женщин.

— Я тоже хотел их полюбить, — признался Люмен. — Но они так мало живут. Стоит к ним привыкнуть, как они уже умирают.

— А дети у тебя есть? Там, в миру?

— Не без этого.

Раньше мне и в голову не приходило, что у нашего генеалогического древа могут быть и неизвестные мне ветви. Мне казалось, что клан Барбароссов я знаю как свои пять пальцев. Оказывается, я ошибался.

— А тебе известно, где они? — спросил я.

— Нет.

— Но ты мог бы их найти?

— Наверное.

— Если они такие, как я, они еще живы. Они медленно стареют, хотя все равно...

— Да, они наверняка живы.

— И тебе совсем не интересно, что с ними?

— Конечно, интересно, — с горечью сказал Люмен. — Но мне и здесь-то, сидя в коптильне, с трудом удается сохранить остатки разума. А если я отправлюсь в мир искать своих отпрысков и стану вспоминать женщин, которых когда-то уложил в постель, то свихнусь окончательно.

И Люмен затряс головой, словно отгоняя прочь искушение.

— Может быть... если я когда-нибудь отсюда выберусь, — неуверенно начал я. Люмен перестал трясти головой и взглянул на меня. В глазах его что-то сверкнуло: слезы и искорки надежды. — Тогда я мог бы попробовать... отыскать их...

— Отыскать моих детей?

— Да.

— Ты сделал бы это?

— Да, конечно. Я почел бы это за честь.

Люмен уже не мог сдерживать слез, и они заструились по его щекам.

— Спасибо, брат, — пробормотал он. — Подумать только. Мои дети. — Голос его перешел в сиплый шепот. — Мои дети, — повторил он и вцепился в мою руку, его возбуждение пробивалось сквозь поры кожи и покалывало мою ладонь.

— А когда ты этим займешься? — спросил он.

— Ну... не раньше, чем закончу книгу.

— Мою книгу или свою?

— Мою. С твоей придется повременить.

— Конечно. Конечно. Теперь я подожду. Теперь, когда я знаю, что ты отыщешь...

Люмен не договорил, чувства переполняли его. Он выпустил мою ладонь, закрыл глаза руками и разрыдался. Слезы текли ручьями, а всхлипывал он так громко, что наверняка это слышали все обитатели дома. Наконец Люмен успокоился настолько, что смог произнести:

— Мы поговорим об этом в другой раз, ладно?

— Когда захочешь.

— Мы с тобой не зря сошлись вновь, — сказал он на прощание. — Ты настоящий человек, Мэддокс. Я не оговорился. Настоящий человек.

С этими словами Люмен вышел на веранду, правда, не забыв прихватить очередную сигару из моего ящичка. Уже в дверях он обернулся.

— Не знаю, можно ли этому верить, — пробурчал он. — Но теперь я доверяю тебе и должен рассказать...

— О чем?

Люмен в замешательстве поскреб свою лохматую бороду.

— Ты, наверное, решишь, что я совсем спятил, — наконец выдавил он из себя.

— Не тяни.

— Ну... у меня есть кое-какие соображения. По поводу Никодима.

— Какие же?

— Я не верю, что его смерть была случайной. Он сам все это подстроил.

— Но зачем?

— Чтобы избавиться от нее. От своих обязанностей. Я понимаю, брат, тебе тяжело это слушать. Но общество твоей жены напомнило ему о прошлых днях. И ему захотелось человеческого тела. Женского тела. Вот он и ушел отсюда.

— Но Люмен, ты же сам похоронил его. А я своими глазами видел, как копыта