вслух, путаясь языком в мешанине слов и ветчины.

— С кем это ты тут болтаешь?

Я осекся, глянул через плечо и увидел Забрину, загородившую тучным телом дверной проем. На ней была просторная ночная рубашка; лицо, обычно покрытое слоем тонального крема и пудры, цвело здоровым румянцем. У Забрины маленькие глаза, широкий тонкогубый рот. Мариетта называла ее бусинкой, а когда злилась — жирной лягушкой, и, как это ни жестоко, но это определение чрезвычайно подходит Забрине. Единственное, что в ней по- настоящему красиво, это восхитительные темно-рыжие, до пояса, волосы. Сейчас они были распущены и рассыпались по ее плечам подобно пелерине.

— Давненько я тебя не видел, Забрина, — заметил я.

— Ты меня видел, — ответила она своим странным, с придыханием, голосом. — Мы просто не разговаривали.

Я уже собирался сказать, мол, мы не разговаривали потому, что она вечно убегает, но вовремя спохватился. Забрина — весьма нервная и непредсказуемая особа. Достаточно одного неверного слова, чтобы ее спугнуть. А она тем временем подошла к холодильнику и принялась изучать его содержимое. По своему обыкновению, Дуайт оставил множество тортов и пирогов, чтобы ночью Забрине было чем себя побаловать.

— От меня помощи не жди, — вдруг сказала она.

— Помощи в чем?

— Сам знаешь, — проронила она, по-прежнему не отводя взгляда от уставленных яствами полок. — Не думаю, что это правильно.

Наконец она сделала выбор, взяла в каждую руку по куску пирога и с грацией, неожиданной при ее тучности, повернулась и задом захлопнула дверцу холодильника.

Конечно, Забрина говорила о книге. В ее неприязненном отношении не было ничего удивительного, особенно если учесть, что в какой-то степени идея написать книгу принадлежала Мариетте. У меня не было ни малейшего желания беседовать на данную тему.

— Не будем об этом, — буркнул я.

Забрина положила на стол оба пирога — вишневый и ореховый, раздраженно вздохнула по поводу собственной забывчивости и направилась обратно к холодильнику, откуда извлекла чашку взбитых сливок, из которой торчала вилка. Затем осторожно опустилась на стул, наколола на вилку кусочек вишневого пирога, кусочек орехового, подцепила щедрую порцию сливок и отправила все это в рот. Судя по тому, как ловко, ни разу не уронив ни крошки, ни капли, она создавала эти сладкие пирамиды, у нее был изрядный опыт подобных манипуляций и этот процесс доставлял ей удовольствие.

— Ты получал какие-нибудь известия от Галили? — осведомилась она.

— Он давно уже не давал о себе знать.

— Угу, — она отправила себе в рот очередную пирамиду, и на ее лице отразилось блаженство.

— А тебе он писал?

Однако Забрина смаковала свое лакомство и ответила не сразу. Наконец она буркнула:

— Время от времени он посылал мне весточки. Но потом прекратил.

— Ты скучаешь по нему?

Забрина нахмурилась.

— Не начинай, — проронила она. — Я тебя предупреждала.

— Господь с тобой, Забрина, я только спросил... — сказал я, закатывая глаза.

— Я не желаю, чтобы ты упоминал обо мне в своей книге.

— Как скажешь.

— Я не хочу, чтобы обо мне писали в книгах. Я не хочу, чтобы обо мне говорили. Я хочу быть невидимой.

Я не сумел удержаться от ухмылки. Мне показалось забавным, что именно огромная Забрина мечтает стать невидимкой. Особенно забавно было слышать это, когда она так самозабвенно набивала живот. Я пытался придать лицу невозмутимое выражение, но когда Забрина подняла на меня глаза, предательская ухмылка, наверное, все еще пряталась в уголках моего рта, подобно сливкам в уголках губ Забрины.

— Что тут такого смешного? — спросила она.

Я покачал головой.

— Ничего.

— Да, я толстая и безобразная. И хочу умереть. Что в этом смешного?

Моя дурацкая ухмылка наконец погасла.

— Зачем ты так говоришь, Забрина? Ты этого не хочешь. Просто не можешь этого хотеть.

— А зачем мне жить? У меня ничего нет. И я ничего не хочу. — Она отложила вилку и принялась есть вишневый пирог руками, вымазав пальцы в сиропе. — День за днем одно и то же. Я ухаживаю за мамой. Ем. Ухаживаю за мамой. Ем. А когда я сплю, мне снится, будто мама рассказывает мне о прежних днях.

И тут с внезапной яростью Забрина выпалила:

— Я ненавижу прежние дни! Почему мы не думаем о будущем? Почему ничего не делаем для будущего?

Ее румяное лицо побагровело.

— Мы ни на что не способны, — добавила она, и ярость, звучавшая в ее голосе, превратилась в печаль. — Теперь ты можешь ходить, но разве ты этим пользуешься? Разве ты ушел отсюда? Нет. Ты сидишь там, где сидел все эти годы, словно ты все еще калека. Да так оно и есть. Я жирная уродина, а ты калека, и день за днем мы будем тянуть нашу постылую бесполезную жизнь, пока кто-нибудь оттуда, — она указала за окно, — не придет и не окажет великую услугу, вышибив нам мозги.

С этими словами Забрина поднялась и, так и не доев пироги, направилась к дверям. Я не пытался ее остановить. Опустившись на стул, я лишь проводил ее взглядом.

И, должен признаться, после ее ухода я уронил голову на руки и разрыдался.