глотая стыд и досаду, ища, куда отвести глаза, но не так просто было перестать смотреть на нее — больше некуда — там было полно народу, там был я, в какой-то момент осталась только она. Она достигла нимфей, так близко, что едва их не касалась, затем пошла вдоль панно, воспроизводя изгиб стены, но оснащенная звукорядом движения, кривая линия, свернутая в загогулину, что ежесекундно распрямлялась, и ежесекундно меняющееся расстояние, такое же неопределенное, как нимфеи, поскольку раздробленное движением на тысячи направлений, распыленное в этом лишенном центра теле. Так она пересекла весь зал, то приближаясь, то удаляясь, раскачиваемая нетрезвым маятником, который отсчитывал внутри время ее болезни, а люди вокруг расступались, стараясь не препятствовать даже самым невообразимым ее уклонениям. Я, который годами прилежно разглядывал нимфей, не сумев увидеть в них ничего, кроме нимфей, к тому же китчевых и достойных сожаления, я пропустил ее совсем рядом с собой и внезапно понял, даже не проследив за ее глазами, я понял с предельной ясностью, что она видит — она была взглядом, о котором рассказывали нимфеи, — взглядом, видевшим их изначально, — она была именно тем углом, точкой созерцания, невозможными глазами — ее узкие черные туфли были этим, и этим были ее болезнь, ее терпение, ужас ее движений, деревянные костыли, шаль-недуг, хрип рук и ног, ее мука, ее сила, и эта неповторимая, обозначенная слюной в пространстве, траектория, навсегда утраченная, когда она добралась, остановилась и покинула зал.

Начиная с 14 июня 1983 года профессор Мондриан Килрой стал испытывать заметную склонность к меланхолии, в соответствии с его теоретическими убеждениями: анализ «Нимфей» Моне заканчивался выводом о том, что страдание есть condition sine qua non [необходимое условие — лат.] высшего восприятия действительности. Он пришел к убеждению, что страдание — единственный путь, способный приподнять нас над поверхностью реальности. Оно было той кривой линией, которая обходила ортогональную структуру неподлинного. Однако профессор Мондриан Килрой вел счастливую, лишенную сколь-нибудь серьезных страданий жизнь и находился в надежном укрытии от капризов злого рока. Поэтому все становилось для него проблематичным — ввиду изложенной выше теории, он ощущал себя полностью неприспособленным к высшему восприятию, что наконец стало единственным источником его несчастья: страдание из-за того, что он не страдает. Став жертвой банального короткого замыкания между теорией и жизнью, профессор Мондриан Килрой понемногу погрузился в настоящую депрессию, вызывавшую иногда потерю памяти, головокружения и необъяснимые перемены в настроении. Его заставали плачущим без видимой причины и без последующих объяснений. Такие кризисы отчасти радовали его — но он не настолько подпал под власть собственных теорий, чтобы всякий раз не чувствовать себя неловко. Однажды, именно в ту минуту, когда он плакал — совершенно беспричинно, — спрятавшись в аудитории номер 6, дверь открылась и вошел мальчик. То был его ученик по имени Гульд. Известный всему колледжу, он получил школьный диплом в одиннадцать лет. Он был вундеркиндом. Какое- то время он даже обитал в колледже, сразу после той ужасной истории с его матерью. Мать его была красивой, приятной блондинкой. Но с ней что-то произошло. Однажды ее муж заехал за ней, чтобы отвезти в клинику. Психиатрическую клинику. Он заявил, что по-другому нельзя. Именно тогда мальчик объявился в колледже. Никто не знал, что он понял во всей этой истории. Никто не решался задавать вопросы. Мальчик был чрезвычайно умным, ни один человек не захотел его пугать. Порой профессор Мондриан Килрой смотрел на него и говорил про себя: хорошо бы сделать что-нибудь для него. Но он не знал что.

Мальчик спросил, не нужен ли ему платок. Может быть, воды? Нет, ответил профессор Мондриан Килрой, все в порядке. Они еще немного посидели там. Мальчик занимался. Профессор Мондриан Килрой поднялся, взял куртку, направился к выходу. Проходя мимо мальчика, он слегка погладил того по голове и пробормотал что-то вроде: «Ты молодец, Гульд».

Мальчик ничего не ответил.

— Добрый день.

— Добрый день, — ответила Шатци.

— Что будете?

— Два чизбургера и два апельсиновых сока.

— С картошкой?

— Нет, спасибо.

— С картошкой за ту же цену.

— Нет-нет, не надо.

— Чизбургер, напиток и картошка, набор номер три, — сказала девушка за стойкой, показывая на фото позади.

— Замечательное фото, но мы не хотим картошку.

— Вы можете взять двойной чизбургер, набор номер пять, без картошки, за ту же цену.

— За какую цену?

— За ту же, что простой чизбургер с соком.

— Двойной чизбургер стоит как простой?

— Да, если вы выберете набор номер пять.

— Даже не верится.

— Значит, набор номер пять?

— Нет. Простой чизбургер каждому. Не двойной.

— Как хотите. Но вы зря теряете деньги.

— Неважно, будьте так добры.

— Значит, два чизбургера и два апельсиновых сока.

— Отлично.

— Что на сладкое?

— Хочешь пирожное, Гульд?

— Да.

— И одно пирожное, пожалуйста.

— На этой неделе, если вы берете сладкое, одна порция бесплатно.

— Спасибо, не надо.

— Вы должны взять, у нас такое правило.

— Не надо, я не люблю сладкого.

— Я должна вам его дать.

— В смысле?

— Это специальное предложение. Действительно на этой неделе.

— Я поняла.

— Значит, я должна вам его дать.

— Что такое «должна», если я не хочу, я не люблю сладкого, я совсем не хочу растолстеть, как Тина Тернер, я не хочу носить колготки размера XXL, что, я должна ждать еще неделю, чтобы съесть один чизбургер?

— Вы не обязаны ничего есть. Вы можете взять сладкое и не есть его.

— А что тогда?

— Выбросить.

— ВЫБРОСИТЬ? Я ничего не выбрасываю, можете выбросить сами, давайте, берете и выбрасываете, о'кей?

— Я не могу, меня уволят.

— Черт побери…

— Здесь очень строго.

— Ладно, о'кей, хрен с ним, давайте пирожное.

— С сиропом?

— Без.

— Это бесплатно.

— Я ЗНАЮ, ЧТО БЕСПЛАТНО, НО Я НЕ ХОЧУ, ЯСНО?

— Как скажете.

— Без сиропа.