— Не баба, женщина я! — оскорблённо выкрикнула татарка и обвела взглядом салон, стараясь хоть в ком-то найти поддержку.

Пассажиры с улыбкой переглядывались, но никто не желал вмешиваться в завязавшуюся перепалку. Похоже, всё это воспринимали как дорожное развлечение.

Старик обратился к Егору, надеясь на понимание.

— Она вот о греках, — сказал, кивнув на татарку. — Ну, лады. Был у нас в отряде Мишка Будулаки. Лихой разведчик, свойский мужик — из греков, значит. Помню, отрывались мы как-то от карателей, двое суток почти без передышки пёхали по горам. Жарища, пыль, во флягах ни капли. А тут аул на пути. Смекаем, всем туда заходить опасно — мало ли что?

А Будулаки обвешался флягами и один пошёл. Ну, ждём. Час проходит, два проходит. Жажда всех так донимает, что терпеть уже нет никакой возможности. А Будулаки всё нет и нет. Не выдержали, сами пошли. Смотрим, а наш Мишка на сосне висит у самой крайней сакли… Глаза выколоты, всё тело ножами исполосовано, а на шее, как бы с намёком, связка продырявленных фляжек нацеплена. Так мы им, гадам, за это… Сам понимаешь.

— Понимаю, понимаю, — встряла татарка. — Партизаны тоже ведь не ангелочками были. И у крымчаков есть к ним свой счёт. Но я ведь об этом тебе не напоминаю. Ты лучше сам подумай, как нам всем дальше под одним солнцем жить. Ведь никуда мы друг от друга не денемся. Кому лучше стало, что крымчаков отсюда выгнали? Ты посмотри в окно: кругом голо и пусто, как после чумы. А когда- то здесь были цветущие сады и богатые виноградники, кукуруза росла выше головы всадника. Как хочешь понимай, но край этот трудом коренных крымчан богател. Всем нам тогда хватало этой земли, как одного воздуха и солнца.

— Вот-вот, — напирал суровый старик. — Сейчас ты Божья овца, но дай тебе палец — скелет из кожи вытряхнешь. А случись что опять, лихая пора какая, крымчаки твои вот им, — старый партизан кивнул на моряков, — опять в спину стрелять станут.

— Зачем недоброму чувству волю даёшь? Спроси лучше, старый человек, своё сердце, и оно тебе подскажет, что все люди давно устали от пролитой на крымских камнях крови.

— Я об этом давно себя спросил и ответил самому себе раз и навсегда. Ни прощать, ни забывать что-либо перед памятью своих погибших на войне товарищей я никогда не стану. — Он ткнул свернутой газетой в сторону Непрядова. — Пускай вот они, молодые, решают, как быть дальше. Но упаси Бог, если память у них будет короче нашей. Тогда снова придёт беда.

Троллейбус затормозил на очередной остановке. Старик сунул газету в карман холщового пиджака, подхватил плетёную корзинку с овощами и начал продвигаться к выходу. Вслед за стариком подалась и бойкая пожилая татарка. Вероятно, дороги их на этом не расходились. И прежде чем троллейбус снова тронулся с места, было видно, как старик с татаркой продолжили свой спор. Тем не менее, оба всё же рядышком пошагали в одну сторону. Глядя им вслед, Егор наивно подумал: «А ведь помирятся ещё…» Во всяком случае, ему так хотелось бы. Он и прежде кое-что слышал о гонимых татарах. Но никогда не задумывался всерьёз, кто же во всём случившемся прав, а кто виноват. Да мало ли в жизни огромного и многонационального государства было такого, что вполне укладывалось в сложившихся стереотипах общего сознания, даже если эти стереотипы были перевернуты с ног на голову. Егор полагал, что необходимо время, чтобы во всём этом спокойно разобраться, и все бушевавшие страсти привести к общему знаменателю истории земли российской. Разумеется, в чём-то права была татарка, натерпевшаяся лиха на чужбине. Но и старый партизан, искренний в своем гневе, не менее был прав. Уходя, старик многозначительно подмигнул Непрядову, мол, сам покумекай, командир, если голова на плечах есть — тебе Родину теперь защищать, а я своё отвоевал… Егор сожалел, что ему так и не удалось до конца дослушать разговор двух так не похожих друг на друга людей. Однако успокоительной показалась мысль, что даже самые кровоточащие и мучительные раны вечными в памяти не бывают. Время всё излечит и расставит по своим местам.

В Севастополь прибыли под вечер. День был воскресным и особых забот пока не предвиделось. Мичмана Непрядов отпустил до понедельника домой, старшин разместил в казарме учебного отряда, сам же устроился в гостинице, располагавшейся в центре города.

Приняв в номере душ и переодевшись в специально прихваченный с собой белый китель, Егор отправился гулять по городским площадям и улицам. А ведь сколько лет он мечтал об этой минуте! И вот она пришла, взбудоражив Егорово воображение и память. Непрядов не спеша брёл, куда глаза глядят и нарадоваться не мог великолепию прекрасного южного города, где проходило его младенчество, когда он только-только начинал познавать и запоминать раскрывавшийся перед ним мир. Теперь он видел этот город уже глазами взрослого человека, которому нестерпимо хотелось хоть на мгновенье вернуться в своё прошлое. Егор узнавал город именно таким, каким тот виделся ему в мечтах и на фотографиях: нисходящая к морю панорама белокаменных кварталов, подёрнутые сиреневой дымкой дальние холмы, и над всем этим удивительно чистое и тёплое небо, под которым особенно уютно было его остуженной полярной душе.

Своим расположением и контурами город во многом напоминал гигантский линейный корабль, вставший на вечном приколе между сушей и морем. Террасы на холмах палубами спускались к воде и белоснежные дома на них казались корабельными надстройками. Даже крутые спуски лестниц представлялись прямым продолжением корабельных трапов. Было в здешнем пейзаже и что-то неуловимо родственное от суровой Майва-губы. Вероятно, такое ощущение возникало от присутствия в гаванях боевых кораблей и мелькавших повсюду среди гражданского населения военных моряков.

Ноги сами собой несли его к тому месту, которое наиболее отчетливо врезалось в память. Миновав тенистый «Примбуль» с его экзотическим аквариумом, Непрядов оказался на широченной площади Нахимова. За ней виднелась белая колоннада Графской пристани и мраморный столб, взметнувшийся поблизости от берега из воды. Прежде всё это представлялось более величественным и значимым, в ореоле славных дел великих предков, а теперь же казалось вполне обычным и доступным. Но за далью прошедших и прожитых лет яснее виделось простое истечение его собственной судьбы, начинавшейся на этом самом месте.

Не устояв перед искушением, Непрядов решился пересечь площадь перед пристанью именно в том направлении, как это было в далёком знойном июне сорок второго года. Помнится, мать вела его за ручку. Поблизости оглушительно били в небо зенитки, и тревожно, с надрывом гудел стоявший на рейде большой пароход, поторапливая спешивших к нему беженцев. Неподалёку разорвалась бомба. Послышались истошные вопли, стоны. Бросив узел с вещами, мать подхватила Егорку на руки и побежала к белым колоннам арки, где столпилось множество людей.

Было страшно и, кажется, он заплакал. Потом увидал отца, пробиравшегося сквозь толпу к ним навстречу. И Егорка, как мог, потянулся к нему, вырываясь из маминых рук. Отец подхватил его. Вместе с ним, таким большим и сильным, уже ничего не было страшно. Запомнилась его небритая колючая щека, к которой Егорка прижимался, пока они втроём спускались по лестнице к причальной стенке. Там и попрощались. Егорку с мамой катер увёз на транспорт, а отец поспешил на свой «малый охотник», который был пришвартован где-то неподалёку. Тогда он еще не знал, что видел отца в последний раз, да и с мамой оставалось быть совсем не долго…

Егор опомнился от пронзительного милицейского свистка. Взяв под козырёк, постовой вежливо попенял старшему по званию за нарушение пешеходных правил, но штрафовать на рубль великодушно не стал. Видимо, в немного растерянном и отрешённом капитане второго ранга он всё же узнал приезжего. Непрядов искренне извинился перед постовым, обезоружив его простодушной улыбкой, и тот разрешил ему снова продолжить дорогу в детство…