прийти в себя. Ромка повернулся к ней спиной и зашагал прочь.

— Закрой рот, а то ворона залетит! — бросил он через плечо.

Но Пузикова догнала его, схватила за руку.

— Ты чего взъерепенился? Разве я… разве я виновата, что ты в море свалился? Я тут… я тут ни при чем.

Ромка оглянулся. Пузикова всхлипывала.

— Еще этого не хватало! — возмутился Ромка: он ненавидел слезы. — Сейчас же утрись!

— Я… я сейчас, — покорно пробормотала Пузикова, маленьким кулачком сдвигая на прыщеватый лоб очки.

Когда она подняла руку, из края подола на землю посыпались к ее ногам лимонно-желтые шарики.

— Цыплята! — вскричал изумленный Ромка и засмеялся.

Присев на корточки, он принялся подбирать потешных, пушистых птенцов с черными бусинками глаз.

— А знаешь сколько их вывелось? — заражаясь Ромкиным весельем, сказала Пузикова, уже позабыв про слезы. — Знаешь сколько? Двенадцать!

Она тоже присела на корточки и с умилением смотала на увертливого, совсем беленького цыпленка с желтыми подпалинами на крошечных крылышках, усердно, со знанием дела уже клевавшего зеленую травинку.

— Одни девочки… одни только девочки возятся с цыплятами, — вдруг озабоченно, со вздохом проговорила Пузикова, морща лоб. — А вы, мальчишки, даже и не подумаете. А ведь взяли отрядом обязательство — вырастить к осени сто пятьдесят кур!

— А ну? — отмахнулся Ромка. — Не мальчишеское это дело!

— А еще пионер, — назидательно заметила Пузикова и опять вздохнула. — Посмотри на отряд пятого «В». Ну такие, такие сознательные там ребята! Все рука об руку с девочками делают. Не то что у нас… Если хочешь знать, хуже нашего отряда во всей школе нет… До чего дожили — третья вожатая от нас сбежала!

— Ну и пусть! — усмехнулся Ромка. — Кому она такая была нужна? Ей бы только с детсадовскими младенцами нянчиться! Да речи произносить. Одними разговорами на сборах кормила, а дела — никакого!

Пузикова с минуту смотрела поверх Ромкиного плеча. Потом спросила:

— Ты не знаешь, зачем этот… этот гражданин с Садовой навещает нашу улицу? А?

— Какой гражданин? — переспросил, запинаясь, Ромка.

— А ты оглянись.

Ромка бережно положил Пузиковой в подол подобранных с земли цыплят. А потом уж медленно поверился назад.

Забор у Пузиковых был из тонких, узких планок. Между этими планками видно решительно все, что делается и на улице, и во дворе. Поэтому Ромке не стоило большого труда разглядеть появившегося на их улице бородатого старика в коричневой шляпе и парусиновом засаленном пиджаке. Старик шагал не спеша, улыбался, поглядывал на глазастый уютный домик под шиферной крышей. В этот самый домик и переехали Ромка с матерью из старого города.

— Не знаешь коричневую шляпу? — снова спросила Пузикова.

В ее голосе Ромке померещилось скрытое ехидство. Неужели она что-то уже пронюхала про Серафима Кириллыча?

— Мало ли ходит по улице всяких стариков, — ответил Ромка не сразу, сбитый с толку. — Откуда мне знать!

— Ты что, думаешь, я с Луны на ракете сюда прилетела? Или за дурочку меня принимаешь? — возмутилась Пузикова.

Вдруг из дома, из раскрытого окна, занятутого марлей, послышался протяжный голос — по-детски капризный, плаксивый:

— Вера, ну где ты там пропала?

Пузикову звала хворая бабка. Схватив беленького цыпленка, Пузикова убежала. Убежала, даже не взглянула на Ромку.

Ромка опустил на землю пустую корзину. Вытер рукавом ситцевой обветшалой рубашонки лицо — мокрое, горячее, с розовеющими яблоками на щеках.

«И быстренько же я нынче управился!» — похвалил он себя и застучал кулаком в тяжелые высокие ворота с железной табличкой. По белому фону таблички четко значились слова: «Во дворе злая собака». В правом углу таблички была нарисована свирепая морда волкодава с устрашающе разинутой пастью.

«Прямо художественная картина!» — глядя на табличку, подумал с восхищением Ромка и забарабанил кулаком еще сильнее.

― Кто так бóтает? — сердито спросили по ту сторону ворот.

― Да открывайте же, Серафим Кириллыч, это я! — сказал Ромка.

Но его впустили во двор не сразу. Сначала в воротах слегка приотворилась, гремя цепью, узенькая калитка, и на Ромку уставились из-под коричневой шляпы сторожкие свинцовые глаза, глаза старика с клочковатой бородой.

— Ты, Роман?

— Ну я, я, кто же еще! — раздраженно сказал Ромка. ― День, солнышко, а вы вечно на запоре!

— Потому и на запоре, что у меня много разных досаждений, — вразумляюще проговорил старик, наконец-то пропуская Ромку в калитку. Дом и сад у Серафима Кириллыча были обнесены глухим двухметровым забором. А по верху забора тянулась колючая проволока. Через такой заборище ни один шкет-ловкач не перелезет. Ромка же не раз и не два вертелся возле этого неприступного забора, выискивая удобную лазейку.

Шагая позади старика к обшитому тесом особняку, Ромка завистливо косился по сторонам. Прямо над его головой висели тугие яблоки, зреющие в щедрых розовато-золотистых лучах благодатного июльского солнца.

Когда они вошли на застекленную веранду, Серафим Кириллыч коротко приказал:

― Выкладывай!

И Ромка торопливо сунул в карман руку. На стол посыпались скомканные, засаленные трешницы, рублевки, десятки… Старик суетливо подбирал и разглаживал их плоскими, точно доски, ладонями. Губы его беспрестанно шевелились.

— Все до одной! — вздохнул Ромка, кидая на стол последнюю пятерку с надорванным уголком.

Серафим Кириллыч так долго и пристально смотрел Ромке в глаза, что у того по спине побежали мушки.

— А сколько себе, отрок, отчислил?

Ромка отчаянно затряс головой.

— Не ворочай бельмами-то! Перекрестись!

— Тоже скажете! Я же пионер, Серафим Кириллыч!

Сжимая в узловатых, землистых пальцах стопку денег, старик скрылся в глубине полутемной столовой, прокричав из дверей:

— Разожги самовар. Чайком позабавимся!

Схватив со стола оставленную ему пятерку, Ромка побежал на кухню.

«А я-то, дуралей, размечтался! Считал — самое меньшее — десятку даст. А он… — Ромка обиженно