болтались, как в галошах. В этом наряде я в то утро впервые появился на улице и носил его в тридцатиградусную жару до тех пор, пока сестры не прислали мне новый полотняный костюм и сандалии.

Жизнь курортного города с ее обнаженной интимностью, которую отдыхающие даже не пытались скрывать, рано пробудила в нас интерес к девчонкам. Сашка и Витька подружились с Катей и Женей еще в восьмом классе. А я обратил внимание на Инку в прошлом году. Вернее, я обратил внимание на Инку сразу, как только она поступила в нашу школу (они приехали с Дальнего Востока), но первое время я нравился Инке больше, чем она мне. Катя носила мне Инкины записки, которыми я зачитывался, но на них не отвечал. Я оберегал свою независимость. С меня было достаточно, что Сашка и Витька ее потеряли. Но когда Инка пригласила меня на свой день рождения, я пошел. Это была, конечно, ошибка, потому что с того вечера я больше не мог притворяться.

Конец школьных занятий совпадал с открытием курортного сезона. Мы вливались в праздничную сутолоку города и растворялись в ней до самозабвения. С утра пляж, потом курзал, а после концерта купание в черной и теплой воде, над которой белыми холодными огоньками вспыхивали брызги. Но самым острым удовольствием для нас была игра в волейбол в каком-нибудь санатории. Физруки санаториев хорошо знали силу нашей школьной команды, капитаном которой был Сашка, и, чтобы доставить удовольствие своим отдыхающим, охотно приглашали нас к себе. Нам нравилось, что о каждой игре сообщали афиши, которые вывешивались перед входом в столовую. Посмотреть на шестерых коричневых от загара мальчишек, в невероятных бросках и падениях вытаскивающих «мертвые» мячи, собиралось много отдыхающих. Наши девочки, конечно, были среди зрителей, подчеркнуто не замечая их: наши подруги умели достойно делить с нами и нашу славу и горечь поражений.

Вот и вся коротенькая предыстория о нас и о нашем городе.

В ту весну мы кончили десятый класс.

Я часто говорю «мы», потому что я, Витька и Сашка одновременно были и очень разными и очень похожими друг на друга.

У каждого из нас были планы на будущее, обдуманные вместе с родителями. Я, например, собирался стать геологом, потому что геологом был Сергей. Сашка Кригер должен был пойти в медицинский институт, потому что врачом был его отец. Витька Аникин хотел стать учителем: при Витькином терпении и доброте лучшую профессию трудно было придумать.

Интересно, что бы я сделал, если бы в тот день, когда мы сдавали математику, кто-то сказал, что через час вместо горного института я соглашусь пойти в военное училище? Сам не знаю. Наверно, отвел бы того, кто это сказал, к психиатру. В городе у нас был отличный психиатр, к нему специально приезжали лечить прогрессивный паралич. Правда, говорили, что в прошлом он сам был сумасшедшим, но, по-моему, каждому врачу не мешает побывать в шкуре больного. Короче говоря, решая биквадратное уравнение, я меньше всего думал об армии.

Мы знали из газет, что военная служба в нашей стране стала профессией. Об этом много писали в прошлом году, когда в армии ввели «персональные воинские звания». Но при всем своем самомнении мы не догадывались, что реформы в армии могли иметь к нам какое-то отношение.

Об армии мы имели самые общие представления, потому что по природе своей были мальчишками мирными. За городом, на пустынном берегу залива, был аэродром морской авиации. На песчаной косе, в длинных казармах из желтого ракушечника, стояла какая-то артиллерийская часть. В июне на открытый рейд приходила из Севастополя эскадра. Она приходила неожиданно: утром в море, напротив пляжей, стояли корабли, которых накануне не было. Целый месяц в море слышались орудийные раскаты, похожие на отдаленный гром. По воскресеньям город заполняли белые форменки моряков, и город отдавал им все лучшее, что у него было.

В нашей школе работали кружки Осоавиахима – стрелковый и парусный. Мы, конечно, занимались в обоих и гордились своими успехами: они помогали утвердить наше мужское самосознание. Но к военным занятиям мы относились как к увлекательной игре.

Из нас троих я был наиболее близок к армии: отец моей Инки был морским летчиком. Он по целым дням пропадал на аэродроме, и все у них дома жили ожиданием его. Он был простым и веселым человеком, но опасность его профессии создавала вокруг него ореол необыкновенности. Я часто бывал у Инки дома. Ко мне ее отец относился с насмешливой доброжелательностью и называл меня женихом. Он любил свое дело, постоянно рассказывал о разных случаях во время полетов и, когда узнал, что я собираюсь стать геологом, сказал:

– Ну что ж, геологи – тоже люди. У них работа почти как у летчиков – заплыть жирком не дает.

Я проверил решение уравнения. Сашка еще что-то писал. Значит, у меня был шанс сдать контрольную первым. Тогда до следующего экзамена я мог бы пить за Сашкины деньги газированную воду с сиропом в неограниченных количествах. Я подчеркнул ответ жирной чертой и посмотрел на директора школы: он преподавал в нашем классе математику.

– Кончил, Володя? – спросил он.

Я встал и пошел по проходу. Директор взял мой листок и сверил ответы.

– Надеюсь, решения также безукоризненны?

Я пожал плечами и засмеялся.

– Стараюсь, Виктор Павлович.

– Вас вызывает к двенадцати часам Переверзев.

Кого «вас» – директор не уточнял: это и так было понятно. Но зачем мы могли понадобиться Переверзеву?

Я вышел в светлый коридор с большими окнами и сел на подоконник. Если бы Алеша вызывал только меня, я бы не удивился. Мало ли зачем я мог ему понадобиться: до недавнего времени я был секретарем комитета комсомола школы – меня переизбрали перед самым экзаменом, – но для чего он вызывал Витьку и Сашку?

Алеша Переверзев был секретарем городского комитета комсомола. Мы хорошо знали Алешу: три года назад он окончил нашу школу. Он был хорошим оратором. Он вообще был дельным парнем, но оратором он был особенным. Он мог произнести речь по любому поводу. Например, я отлично помнил его речь о вреде сусликов. Он произнес ее в девятом классе, когда вся школа готовилась выступить против них в поход. Он открыл нам глаза на паразитическую жизнь сусликов – этих коварных врагов молодых колхозов и советской власти. Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, Алешина речь против сусликов решила его судьбу: на собрании был секретарь горкома партии, и речь ему очень понравилась.

В коридор вышел Сашка.

– Зачем мы понадобились Алеше? – спросил он и подозрительно посмотрел на меня выпуклыми глазами.

– С таким же успехом я могу спросить об этом тебя.

– Хорошенькое дело! Ничего себе секретаря терпели: он не знает, зачем его вызывает начальство.

Витька тоже вышел в коридор и теперь стоял рядом с нами.

– Может, опять субботник на стадионе? – спросил он.

– Во время экзаменов? Надеюсь, такое не придет в голову даже Алеше. – Сашка снова подозрительно посмотрел на меня.

– Зачем гадать? Пойдем и узнаем. Кстати, очень хочется пить. Я выпью ведро.

– Чистой? – спросил Сашка.

– Чистую будешь ты пить. Мне больше нравится с сиропом.

В оконном стекле переливалось синее море и плыли белые облака. От окна к двери тянулась широкая полоса солнца. Письменный стол и солнце отделяли нас от Алеши. Когда ветер шевелил створку окна, солнце скользило по полу, ложилось на угол стола и на наши ноги с поднятыми коленями: мы сидели на низком клеенчатом диване с продавленными пружинами. На диване еще сидел Павел Баулин – матрос из