приторочены мешки с мукой, крупой, сушеным мясом и солью. Это только со стороны кажется, что всаднику сесть на лошадь и поехать — всего и делов! Каждый воин обязан иметь крепкую одежду и сменную обувь. Каждый

— муки и крупы на все время похода, лук и колчан с тридцатью стрелами, саблю, налучье и щит. На двоих всадников полагается одна заводная лошадь, на каждый десяток — палатка, два заступа, мотыга, серп и топор, шило и сто иголок — было бы чем чинить порванные одежду и сбрую, полмана амбарного веса веревок, одна крепкая шкура, чтобы резать из нее ремни, и один котел. За все это отвечают сотники и десятские конной рати.

За строевыми кошунами едут и идут мясники, пекари и повара, кузнецы, продавцы ячменя и фруктов, сапожники — каждый со своею снастью. Лишь банщиков с их железными передвижными банями Тимур не взял в этот поход.

Войско движется в строгом порядке, каждый знает свое место в походе и в бою. Войско Тимура, разделенное на тумены, кошуны, десятки и сотни, с высланными вперед и в сторону караулами — это отнюдь не нестройная толпа всадников, способная поддаться страху и, перепутав построение, обречь себя на разгром. За дисциплиной следит сам Джехангир, победитель народов, и горе тому, кто нарушит его приказ!

Ненастье все не прекращалось, хотя падающая с неба вода почти съела наст и травы начали обнажаться из-под снежных заносов. В местности Кара-Саман Тимур приказал устроить дневку. Подтягивались отставшие, подходила и подходила пешая рать. Отчаянно чадя едким дымом от мокрых кизяков, трудно разгорались костры. Тимуру поставили палатку, и тотчас, словно этого только и ждали, явился Тохтамышев посол. Тимур принял его, сидя на возвышении из матрацев и кошм, прикрытых куском атласа. Посол — чернобородый, гладколицый, чем-то неуловимо схожий со своим повелителем, поклонился, не теряя достоинства, поднес ловчего сокола и девять коней, намекая, верно, что Тимуру лучше не воевать с Ордою, а предаться отдыху и охоте. Грамота, которую он привез, была полна уничижительных слов.

«Тимур, — писал Тохтамыш, — занимает по отношению ко мне место отца, и права его на меня превышают то, что можно сосчитать и объяснить. Просьба такова, чтобы он простил это неподобающее действие и недопустимую вражду, на которые я осмелился из-за несчастий судьбы и подстрекательства низких людей, и чтобы он провел пером прощения по листу ошибок».

Писал какой-нибудь мусульманский улем, не удержавшийся в конце от персидских украс слога. И все было ложью! И сама грамота была лжива от первого до последнего слова, лжива и списана с его, Тимуровой, грамоты, посланной Тохтамышу четыре года назад под Дербентом. Разбив Тохтамыша в тот раз, Тимур милостиво обошелся с пленными: снабдив их одеждою и деньгами, всех отослали домой, а в грамоте, тогда же посланной Тохтамышу, говорилось: «Между нами права отца и сына. Из-за нескольких дураков почему погибнет столько людей? Следует, чтобы мы впредь соблюдали условия и договор и не будили заснувшую смуту… »

Теперь Тохтамыш переиначивает его же, Тимуровы, слова, словно издеваясь над ним, и просит… отсрочки, дабы собрать большое войско!

Тимур выслушал грамоту Тохтамыша с каменным лицом. Затем медленно начал говорить:

— Скажи своему повелителю Тохтамышу следующее: в начале дела, когда он бежал от врагов и пришел ко мне раненый, обитателям мира известно, до какой степени достигли с моей стороны добро и забота о нем. Из-за него я воевал с Урус-ханом, давал ему много денег и добра, посылал с ним своих воинов. В конце же концов он, забыв добро, послал войска и в мое отсутствие опустошил края нашего государства. Я не обратил внимания и на это, отнес его вражду на счет подстрекателей и смутьянов. Он не устыдился и снова выступил в поход сам. Когда мы тоже выступили, он бежал от черной массы нашего войска. Нынче мы не доверяем его словам и действиям. Если он говорит правду, то пусть пошлет навстречу нам в Сауран Али-бека, чтобы мы, устроив совещание совместно с эмирами, выполнили то, что будет нужно. Ты же останься сейчас пировать вместе с нами, дабы узреть, что благорасположение мое к хану Тохтамышу и слугам его неизменно. Я сказал.

Посла увели. На пиру обласканный татарин получил парчовый халат и пояс, украшенный серебром и бирюзой. Послу было велено ждать, когда соберется курултай и амиры решат, что делать далее. (На курултае порешили отправить посла назад кружным путем, чтобы он возможно долее добирался до Сарая.)

За эти три дня ожидания тучи развеялись, выглянуло горячее солнце, и степь, вся в росе, загоревшейся миллионами цветных огней, чудесно преобразилась. За одну ночь пески покрылись точно зеленым пухом, отовсюду лезла яркая молодая трава, с почти слышимым треском лопались бутоны степных тюльпанов, покрывая серую до того пустыню чудесным алым многоцветьем. От земли, от конских спин, от мокрой одежды гулямов струился в небеса горячий пар. Весна буйствовала неукротимо, стараясь до дна исчерпать краткий миг, отпущенный ей для цветения и смерти.

Пройдя Карачук, войско шло безостановочно, почти не отдыхая, пятнадцать дней, и по мере того, как все выше поднималось горячее солнце, все больше прогревалась и просыхала земля, исчезала роса, вяли травы, пропадала вода, и кони, спавшие с тела, начинали тревожно ржать. Тимур гнал и гнал свои кошуны. Падающих от безводья лошадей, разнуздав, оставляли в степи. Скорей, скорей! Выступили в путь пятнадцатого сафара (двадцать второго января по христианскому счету), и теперь уже шел третий месяц похода.

Первого числа джумади (шестого апреля) прибыли в Сарыг-узен, и воды стало много. Тимур разрешил устроить привал. Отпаивали коней, отпивались сами. Подходили отставшие ратники, едва живые, с черными лицами, с распухшими языками, и тотчас бросались к воде…

Через двадцать дней войска прибыли в Кичиг-даг, еще через две ночи, в пятницу, в Улуг-даг.

Тимур взошел на вершину горы, осмотрел местность. Вокруг лежала ровная, как ковер, степь, а за степью — пустыня. Устроили дневку. Тимур велел воинам принести камни на гору и построить высокий знак, на котором каменотесы высекли его имя и дату похода.

Тем часом войско пристигла новая беда. Большая часть скота, что гнали с собою, погибла в пути. Баран теперь стоил сто динаров, а один ман хлеба большого веса дошел до ста кепекских динаров. Тимур повелел всем, у кого еще осталась мука, перестать печь хлеб, не готовить ни лепешек, ни клецек, ни лапши, ни ришты, ни пельменей, а довольствоваться ячменной похлебкой. Утро этого дня застало повелителя за странным занятием. Джехангир сидел на корточках у костра и внимательно глядел в медный котел.

— Ты всыпал туда точно один ман муки? Не ошибся? — строго спрашивал он у повара.

— Да, повелитель! — отвечал тот, помешивая булькающую похлебку длинной ложкой.

Амиры и сотники стояли по сторонам, не решаясь присесть.

Повар начал разливать мучной кисель в миски.

— Одна, вторая, третья, четвертая… — считает Джехангир.

Из одного мана муки вышло шестьдесят мисок похлебки. Тимур покивал головой, подсчитывая, помолчал и, подымаясь, велел:

— Впредь каждому есть по одной миске в день. Пусть сотники повестят по войску!

Он тяжело пошел к своему шатру. У большей части войска, особенно пешего, не было и того. Ели яйца птиц, ловили черепах, саранчу, ящериц…

Наконец-то начали попадаться дикие животные. Шестого мая, остановив войско, Тимур назначил облавную охоту. Всадники растянулись загонными вереницами до края неба. Стада коз и сайгаков, турпанов, кабанов, дроф, диких лошадей, теснясь и прыгая друг через друга, неслись прямо на охотников и гибли тысячами под смертоносным ливнем стрел. Метались волки и лисы. Шалый медведь, взмывший на дыбы, с рыком пал, напоровшись на копье всадника. Попадались какие-то очень большие горбатые антилопы с ветвистыми лопатами рогов, знатоки называли их лосями. Голод мгновенно сменился объедением. Брали только жирное мясо, тощих животных бросали в степи, в снедь волкам и стервятникам. Тимур приказал вялить мясо на солнце и нести с собою. После жирной трапезы у многих разболелись животы.

Завершив охоту, устроили дневку и двухдневный смотр войск. Чинили оружие и сбрую, латали одежду.

Чулпан-ханум наконец смогла вымыться и чистая подлезла к нему под кошму, ожидая ласки. Тимур усмехнулся, обнял ее здоровой рукой. Чулпан начала было распускать пояс.

— Не надо! — сказал Тимур. — Я дал обет до боя с Тохтамышем не касаться женщин. Спи!