налокотнике выхватывает красотку.

– Стой! Ты куда?

– Пустите, господин центурион!

– Что-то я тебя раньше не видел.

– Я дочь пекаря Витурия. Субурской трибы!

– У Витурия нет никакой дочери. Ты не имеешь права присутствовать на боях. Здесь необходимо разобраться. Пройдем со мной! Пульхр! Замени меня на время! Да смотри построже тут!

Через некоторое время девушка выныривает из помещения сторожки. Она стыдливо прячет глаза и оправляет задравшуюся тунику. Центурион занимает прежнее место на посту. Взгляд у него опустошенный и довольный. Легионеры понимающе перемигиваются и покашливают.

– Скажи ты. Действительно дочь Витурия, – лукаво говорит начальник.

– Похоже, идут последние, Маний! – докладывает солдат.

– С этих сдерите несколько ассов[146] за опоздание и можете отдыхать! Увижу в караульне спящего – отлуплю лозой!

Трибуны пестрят разноцветием одежд. Внизу, на первых радах, переливается тончайшая шерсть сенаторских тог, белоснежные паллии весталок. Крашеные тирские платья матрон и их прелестных дочек. Легкие полотняные зонтики от солнца над головами сибаритов. Будто подброшенный, в едином порыве вскакивает стадион:

– Ave imperator Trayan August Germanicus![147]

Траян в сопровождении жены, сестры, племянницы, личного друга Авидия Нигрина, Адриана, соратников и преторианцев охраны усаживается под тисненный золотом балдахин сирийской кожи. Руки принцепса приветливо машут народу. На арене появляется глашатай с папирусом.

– Именем сената и римского народа! Перед началом боев состоится публичная казнь преступников – римского гражданина Маркиана сына Домниона из Виминальского квартала и Деция Диалога из того же квартала Оба приговоренных в течение двух лет занимались вооруженными грабежами в восточной части города. Сыщики Скратей Манилиан и Луций Стай за поимку убийц получили награду в пять тысяч сестерциев. Декурион городской стражи Гней Сатрий отмечен шейным отличием от префекта Рима.

– Слава префекту Рима Глитию Агриколе!!!

Траян приподымается с места и посылает приветствие градоначальнику. Трибуны неистовствуют.

– Слава! Слава! Слава!

Звонко трубят букцины. Давно канули в прошлое времена, когда бандитов казнили в Мамертинской тюрьме, сбрасывали с Тарпейской скалы или распинали вдоль капуанской дороги. В эпоху империи даже казни обставляют так, чтобы доставить максимум наслаждения и зрелищности пресыщенному римскому плебсу. Глашатай зычным голосом объявляет, что сегодня преступники покончат счеты с жизнью, изображая гибель Геракла и Икара.

– Ну-ка, ну-ка, как они это продемонстрируют? – престарелый вольноотпущенник Филемон маниакально жует сухие сморщенные губы.

Откуда-то сверху доносится визгливый крик.

– Нет! Не хочу! Пустите! Апеллирую к императору!!!

Взгляды всего амфитеатра обращаются на угловую часть Колоссеума. С западной стороны на восточную перекинута и под небольшим наклоном натянута прочная пеньковая веревка. Крошечные издалека палачи, словно в игре, прицепляют за поясное кольцо Маркиана Домниона с подвязанными на спине тростниковыми крыльями. Еще миг, и смертник с ускорением несется по наклонной струне вниз. Крылья захватывающе развеваются в потоках воздуха. Хряск! Подрезанная на середине веревка с треском обрывается, и тело, беспорядочно кувыркаясь, летит на мраморную арену.

– Браво, Икар!!! А теперь – Геракла! Геракла!

Донельзя довольная толпа опять ни с того ни с сего принимается скандировать:

– Ave imperator!!!

Лорарии – служители арены – утаскивают бездыханное тело с перешибленными костями и засыпают кровь песком. Наступает очередь Деция Диалога. Раздетый догола, натертый смесью нефти, скипидара и оливкового масла так, что рельефно выделяются все мышцы, «Геракл» обреченно выходит на середину площадки. Лорарий подносит к нему кусок тлеющей веревки. Преступник вспыхивает, как факел. До самых верхних рядов разносится запах горелого мяса. Трибуны в совершеннейшем восторге. На скамьях жуют жареные бобы и лепешки, пьют вино, лузгают тыквенные семечки. Девиз «Panem et circenses»[148] выполняется безукоризненно. Что ж, Глитий Агрикола свою долю развлечений подготовил недурно. Что там за молодцов выставит Лициний Сура? А пока:

– Ave imperator Trayan!

Трубы трубят еще раз. Двери нижних помещений распахиваются, оттуда попарно выходят сорок гладиаторов в тяжелом вооружении. За ними, пригнувшись (притолок? низкая), выезжают восемнадцать всадников в батавском и парфянском снаряжении. Замыкают шествие два бойца традиционного поединка. Идущий справа ретиарий вооружен сетью-ретой и трезубцем. Слева – в полном самнитском доспехе. Со щитом, в поножах и пластинчатом нарукавнике.

– Сильвио!!! – ревет толпа, узнав в самните своего любимца.

– Ты только посмотри, в какой он сегодня отличной форме! – кричит Спурий, глава коллегии красильщиков, сидящему ниже приятелю Магненцию из коллегии изготовителей надгробных памятников.

Оживляется даже отставная императрица Домиция Лонгина, вдова покойного Домициана. Лицо бывшей первой женщины империи покрывает толстый слой персидских румян и пудры. По Риму ходят слухи, что развратная баба совсем свихнулась.

– Секст из коллегии парикмахеров рассказывал, что слышал о ее нынешних проделках.