трупа обнаружили обезображенные свиные головы. Я о них попросту забыл — уезжал поспешно, вот и не скормил их собакам.
Через несколько дней последовал приказ — отправляться на фронт. Это был шок: страшна была не смерть, с ней я еще в той командировке сталкивался на передовых позициях. Страшно было снова угодить в провонявший потом мир мужской дружбы с его грубыми шуточками и повадками, внушавшими мне ужас еще в детстве, и этот страх мучил меня по-настоящему.
Когда я нанес последний визит отцу шестерых детей, тот поинтересовался моими делами и, узнав о моем безвыходном положении, обещал похлопотать, я же в качестве ответной услуги согласился присмотреть за его малышами, при случае. И отец сдержал слово: приглашение в Дрезден можно объяснить только его вмешательством.
Нас отправляют к папе на работу, мама говорит:
— Сделайте ему сюрприз, порадуйте, сейчас у него не так много дел, пусть сводит вас в зоопарк.
Хильде, Хельмута и меня. Но перед папиным кабинетом приходится ждать — похоже, ему все-таки есть чем заняться. Может, разговаривает по телефону или с глазу на глаз беседует с важным посетителем. Сидим в приемной на диване, входить без приглашения строго-настрого запрещено. Секретарша сказала, у папы важное совещание.
Наконец-то нас зовут. У папы красный кабинет, стол и стулья — всё из красной кожи. Он сидит за столом и курит:
— Ну, мои дорогие, что новенького? С домашним заданием уже справились?
Здесь никого нет, с кем бы папа совещался. Наверное, гость прошел через другую дверь в соседнюю комнату, а оттуда в коридор. Та дверь не заперта, только прикрыта. Хельмут забирается к папе на колени и хватает со стола ручку. Папа тушит сигарету и говорит:
— Сюрприз удался на славу. Значит, едем в зоопарк?
Снова дымит. Кажется, он не очень-то рад нашему приходу. Это видно по его глазам и по собравшимся на носу морщинкам. Наверное, был тяжелый разговор. Хельмут измазал ручкой весь стол. Папа ему:
— Хватит, Хельмут, ну-ка перестань, только грязь разводишь.
— Пап, чернила совсем зеленые.
— Ты же пачкаешь свою красивую рубашку.
— Не пачкаю, а раскрашиваю в зеленый.
— И посмотри на свои руки. Положи всё на место, пойдем умоемся.
Вдруг в соседней комнате что-то мелькнуло за неплотно закрытой дверью: на секунду показалась женщина и тут же исчезла, только ожерелье на шее сверкнуло в лучах солнца. Хильде просит:
— Папа, давай после зоопарка еще немножко погуляем!
Дверь в коридор тихонько прикрывают. Что тут делает эта женщина? Интересно, Хильде ее тоже заметила? Нет, вряд ли, она смотрит на папу, который крепко держит Хельмута за руки, чтобы тот не извозился еще больше. Папа говорит немножко раздраженно:
— Пойдем все вместе. Вот только отмоем эти чумазые пальцы и потом сразу на выход…
— Папа! К тебе кто-то пришел?
— Ну и что, Хельга?
— Да нет, ничего.
— С чего ты взяла, что кто-то пришел? Потому что вам пришлось ждать?
— Да.
— Вам было скучно в приемной?
— Немножко.
Пластмассовая фигура? Пучок электропроводов? В сумерках сразу не разглядишь. Высоко наверху тускло-синий потолок, освещенный скрытым источником света. В другом конце зала шелестит занавес, неправильная драпировка, складки волнами бегут в разные стороны, сотрясаются стены с красной, как глотка, обивкой. Модель начинает вращаться, из середины зала разбегаются световые отблески, сначала загораются красные, затем синие линии, в темноте — лабиринт из люминесцентных трубок, в центре которого пульсирует большое красное пятно. Теперь ясно вижу очертания человеческой фигуры с поднятыми вверх руками, все органы подсвечены разными цветами. Из граммофона доносится монотонный сухой комментарий к анатомии человека. А так тишина, слабое отражение проводов на застывших от изумления лицах: перед «стеклянным человеком» стоят школьники, целый класс. В человеке светится все, кроме гортани, она остается темной.
Значит, отсюда начинается осмотр экспозиции, но где же здесь, в Музее гигиены, лекторий? Брожу по огромному зданию, прохожу подвальными коридорами, на уровне глаз — трубы, покрытые каплями конденсата. Здесь прохладно. Заглядываю в открытую каморку, где горит свет, полки заставлены коробками, а в глубине вижу кого-то, присевшего на корточки, — он наверняка подскажет, где лекторий. Но это не человек — на полу стоит гипсовый торс, раскрашенный муляж, точь-в-точь живой человек. Розоватая гладкая кожа, румянец, на губах помада, волосы коротко подстрижены. Муляж молодой женщины — она смотрит на меня улыбаясь, у нее даже закрываются и открываются глаза, брови подведены. Живой взгляд сбил меня с толку, и я не сразу заметил, что у фигуры нет ни рук, ни ног.
К полкам подвешены головы, героические вагнерианские типы, маски из гипса, с густой шевелюрой. Искаженные черты, открытые рты, словно люди кричат, а может, поют. Что там, в коробках? Осторожно достаю с полки черный ящик. Под стеклом омерзительный кусок мяса, голова младенца, глаза закрыты, вместо носа — зияющая рана. Свежепрепарированный экземпляр? Или точная копия? На ящике нацарапано от руки: «Lupus (лицо)». Ниже: «Врожденный сифилис». Теперь все ясно — это восковые наглядные пособия, фигуры сделаны с живых оригиналов, их демонстрируют студентам-медикам. А вот еще картонный ящик: все лицо забинтовано, оставлен только рот, из которого торчит распухший и покрытый язвами язык. А вот продольный разрез головы. Хорошо видны органы речи, горло. В натуральную величину. Вижу вскрытую гортань и натянутые связки между кусками кожи, зажатыми по бокам.
Вот чудеса! Ты как отшельник сидишь дома и анатомируешь черепа свиней и лошадей, долгие годы тайком изучаешь речевой аппарат, а потом вдруг в незнакомом месте обнаруживаешь похожую коллекцию. Восковые модели. Но не животных, а людей. Неужели ученые давным-давно занимаются той же работой, что и я, а мне и невдомек?
Иду дальше. Мимо проплывают изображения пальцев и ладоней, гипсовые черепа, фрагменты лиц, наросты, уродства, складчатые шрамы, оспенные рубцы. До конца подвального помещения я еще не добрался. Вот гипсовая фигура в полный рост, на лице застывший крик, а из разреза в бедре торчит кость. Рядом другой экспонат: распухшая гноящаяся нога, вовремя не подвергшаяся хирургической операции. Что такое? Здесь кто-то есть?
Ничего не слыхать. У дальней стены — бюст фюрера и настоящие скелеты: карлика-взрослого и эмбриона. Тут же и литейные формы — уродливые глыбы, состоящие из двух половин и перетянутые веревкой. Там, внутри, пустое пространство, по всей видимости, это заготовка для гипсовой или восковой головы.
Вдруг чей-то голос:
— Поздновато пришли, будете последним. — Должно быть, это профессор Зиверс, председательствующий на конференции о гигиене речи.
В зоопарке мы сначала всегда идем к фламинго: хотим убедиться, что они по-прежнему розовые. Непонятно, почему у них такой цвет. Что же это за женщина приходила к папе? Не стенографистка, это точно. Наверное, любовница. Пала наверняка завел любовницу, и они тайно встречаются в его кабинете. Или в Ланке. Вот именно, а то стал бы он так часто там ночевать. Теперь понятно, почему у нас уже давно не заводится новой сестренки или братика. Хельмут визжит: «Какие мерзкие черви!»
Мы заглядываем в вольер. Интересно, что Хельмут там увидел? Папа тоже смотрит и говорит:
— Не валяйте дурака, это корм для голубей.
— Голуби их клюют живьем?
