пашни, без луга. А Тантал за это решение получил от Гойтемировых кусок скалы с плоской вершиной, на которой и выстроил башню Ольгетты. Потом он перевез из Грузии семью. Но счастья ему не было. Ты знаешь рассказ об этой башне. Люди говорят, что Бог покарал Тантала. Наверное, Бог решил: открытый моральг — это не закрытый череп человека, и мозги — это не кислое молоко…

А что я сам думаю об этом? Я думаю, что если бы у умершего парня душа была мужская, она не выскочила бы из-за удара палки по земле, как лягушка из болота. Тут другого по голой голове кинжалом хватят, и то не могут дождаться, чтоб умер! Значит, у гойтемировского была женская душа. И если бы вы им дали половину стоимости — шесть коров, с них было бы вполне достаточно! Но на их сторону встала сила и неправда…

Чем больше слушал Турс Хасан-муллу, тем темнее становилось у него на душе. Злость и обида поднимались в нем против старшины Гойтемира, который теперь стоял во главе своего рода. Ему казалось, что это несправедливое дело совершилось вчера, а не в глубокую старину, от которой не осталось на земле ни одного свидетеля.

— Хасан-мулла, Бог наградил тебя умом, а ты отдаешь его людям! Слава Аллаху и благодарение тебе! Я знаю, что мне теперь делать. Я возьму свое.

Турс сказал это так твердо и решительно, что даже гостю его сделалось не по себе.

— Турс, быстрая речка до моря не добегает! — Хасан-мулла прищурился. — Очень старое это дело… Трудно его поднимать. Трудно спорить и доказывать свое, когда между тем, что было, и вами лежит в могилах несколько поколений. Гойтемир не ребенок, не трус. Да к тому же начальство уважает его. Он ведь старшина! Вражда была ваша, и мир был ваш. Я не вмешиваюсь. Но советую тебе… подумай. Может быть, ты не в ту сторону идешь? — Хасан-мулла надел чувяки, встал. — Я пойду. Аллах воздаст тебе за хлеб-соль! Но запомни: из всего, что мы говорили, самое важное — терпение! С такими, как Гойтемир, можно сговориться только тогда, когда ручка кинжала в твоих руках, а лезвие в его…

Он ушел. Турс лег на нары и замер, словно медведь в засаде.

С вечера он одолжил у соседа верхнюю рубаху турецкой бязи, которую тот привез из Тифлиса, а утром, позвав брата, отправился с ним в соседний аул Гойтемир-Юрт, к Гойтемиру.

Фамильных братьев у Турса было немало. Одни жили рядом, в ауле, другие давно переселились на плоскость. Однако пока он никогда не звал их на помощь.

Доули слышала весь разговор с Хасан-муллой. У нее екнуло сердце, но вида она не подала, потому что знала — в таком деле муж с ней считаться не будет. Да и что она могла посоветовать? Не затевать тяжбы?

По дороге Турс поведал свои планы Гараку.

— А что думаешь делать, если он откажется говорить об этом? — спросил Гарак брата.

— Думаю, не откажется! — уверенно ответил тот.

Когда за последним поворотом тропы открылся многобашенный Гойтемир-Юрт, Турс зашел в кустарник, снял свою шерстяную дерюгу с заплатами и надел рубаху соседа, которую нес на палке за плечами, чтобы не запачкать до времени. Гарак смотрел на него с восхищением. Спрятав рубаху Турса в орешнике, братья продолжали путь.

Турс по-прежнему шел впереди. Гарак нес его заряженное ружье и курил чубук с глиняной трубкой на конце. Турс был старше брата, но когда они оставались одни, вели себя как равные. Однако на людях Гарак проявлял к Турсу должное уважение и при нем не садился, не ел, не вступал в разговоры. Кончая курить, Гарак последний раз затянулся и выпустил целое облако дыма. Ветром дым занесло на Турса. Он сплюнул и выругался.

— Ты что, лису выкуриваешь, что ли?

— Кончил, — тихо ответил Гарак и, выбив пепел, спрятал горячую трубку за пазуху.

Издали завидев их с плоской крыши заброшенного каменного свинарника, громко залаяла овчарка.

Жилая и боевая башни замка Гойтемира находились во дворе, окруженном высокой стеной. В ней была всего одна дверь. Вокруг стены стояли загоны для скота, для хранения сена и каменные кормушки. Гойтемир сидел у стены. На вид это был мужчина лет пятидесяти пяти. Освещенный утренним солнцем, он, казалось, дремал. Голова его в белой папахе была задрана вверх. Резко выделялась небольшая рыжеватая бородка, мохнатые брови и мясистый, крупный нос. Присмотревшись к братьям, он встал, словно только теперь узнал их, и пошел им навстречу, по-молодому гибкий в спине. Одет он был в холщовый бешмет и черкеску. Поздоровавшись, Гойтемир пригласил братьев в дом и пошел вперед.

— Как хорошо, что вы пришли, — сказал он своим резким, высоким голосом. — Я собирался сегодня поехать к вам. Такое несчастье! И вечно беда объявится там, где ее меньше всего ждут. От всей души сочувствую! Многое отдал бы, чтобы этого не случилось!.. — С этими словами он поднялся по каменной лестнице на второй этаж башни и ввел братьев в комнату для гостей.

— Садитесь! Располагайтесь поудобнее, — пригласил он с кажущимся радушием, и его трудно было заподозрить в неискренности.

Здесь было гораздо светлее, чем у Турса. Вместо очага у одной из стен — широкий камин. Вдоль двух других тянулись нары, которые сходились в углу. На них — войлочные ковры. Такие же ковры с ружьями — на стенах. Окно затянуто не пузырем, а белой бязью, под ним деревянная кровать со стопкой войлоков и горкой подушек. Под потолком на вбитых в стены деревянных колышках висели бутылки, тарелки, чашки. Братья сразу увидели всю эту роскошь и оценили богатство хозяина. Турс сел на низенький стул, Гойтемир тоже. Когда закончились расспросы о здоровье, о семье, Турс приступил к делу. Он откашлялся, строго взглянул на Гарака, с мрачным видом стоявшего у дверей в нахлобученной войлочной шляпе, и начал:

— Меня привела сюда моя беда.

— Я понимаю. Правильно сделал, что пришел. Я очень рад этому, — перебил его Гойтемир.

— Может быть, ты и не рад будешь, когда узнаешь, зачем я пришел. Но делать нечего.

— Я понимаю, — снова перебил Гойтемир. — Ты не тот гость, который приходит с дарами. Сегодня ты не тот гость. И это не твоя вина. Говори, Турс, твори, что надо. Мы все сделаем.

Тогда Турс обстоятельно повторил Гойтемиру всю историю их давнишней тяжбы и и конце сказал:

— Тебе, видно, все это известно не хуже, чем мне. У наших предков не было бога Аллаха. Им не грешно было есть чужое. Но мы с тобой одной веры. Я не хочу чужого, но и ты не должен есть хлеб с моей земли, если тебе досталась нечестно, и дожидаться, чтобы я умер с голоду. Греховной тебе будет моя кровь. У тебя от моей земли не прибавится и не убавится. Ты имеешь нее. И дай Бог, чтоб было у тебя больше! А мне, если ты не вернешь землю отцов, ничего не остается, как только умереть. И ты понимаешь: жизнь для меня сегодня ничего не стоит.

Последнюю фразу он произнес дрогнувшим голосом. В глазу его сверкнула решимость, и Гойтемир заметил это.

— Я понял, — сказал он спокойно. — Все понял. Будем говорить по-мужски?

Турс утвердительно кивнул головой.

— Тогда слушай. Того, что ты сказал, достаточно для новой вражды. Но я буду говорим, с тобой так, чтоб в судный день мне не пришлось опускать глаз. Ты сказал, что мы взяли с вас полной мерой, как за убитого, и что это несправедливо. А как ты считаешь: вы вовсе не были повинны в смерти Тешала? Так его звали. Он сам по себе умер?

— Нет. Не сам. Но и не оттого, что мы чем-нибудь повредили его тело.

— Но сколько же ты признаешь вины за собой?

— Не больше половины. Шесть коров.

Гойтемир помолчал.

— Турс, вот брат твой, он свидетель моих и твоих слов, хотя я и так знаю тебя как честного человека. Земля твоих предков — у моих сородичей, таких же бедных, как и ты. На ней кормится несколько семей. Отнять ее у них, — значит, разорить их или я должен дать им другую.

Он вскочил, избоченился, подпершись рукой.

— Но я не Гойтемир, если не сдержу слова: давай, веди сюда шесть коров и забери свою землю… Бери! Всю! — закричал он. — Я не хочу твоей гибели. Но будь хозяином слова! А за судьбу своих братьев я буду отвечать!..