русский начальник.

Она чувствовала величие этих людей, понимала, для какого важного дела они пришли, но остановить сватовство она могла, только восстав против всех этих взрослых и больших людей, против родителей и даже соседей, которые сегодня говорили здесь только шепотом.

Где же ей было на это взять силы? Ведь все, что она слышала с детства, все, во что должна была верить, как в Бога, было одно — смирение и послушание воле старших. Хорошо, когда ее желания совпадали с их желаниями. А вот теперь случилось так, что она желала одного, а все они — другого. Как же ей было взять верх над собой и над ними? Обрывки разрозненных мыслей возникали и гасли в ее голове. Она едва двигалась, и, глядя со стороны, можно было подумать, что она вот-вот закроет глаза и заснет.

Батази не хотела кричать на нее в такой момент. Она стремилась как-то вернуть дочери живость, чтобы та не произвела на гостей дурного впечатления. Она говорила без умолку, давала Зору советы, как выйти, что сказать, как и когда покинуть их.

— Послушай-ка меня, мамина девочка! — ластилась она к ней, но Зору не слушала ее и продолжала облачаться, словно все, что здесь происходило, меньше всего касалось ее.

Наконец она была одета. Мать в последний раз оглядела ее и, заметив бледность щек, кинулась за кумачовым лоскутом, чтобы нарумянить дочь. Но Зору отстранила ее и вошла в кунацкую.

Как только Зору сквозь опущенные ресницы увидела гостей, она сразу же перестала думать о том, кто они и зачем здесь. Это были гости, и она по привычке говорила им и отвечала так, как считалось принятым и приличным по традиции.

Гости совершенно свободно и откровенно могли разглядывать ее потому, что она не смотрела на них. Глаза ее были опущены вниз или смотрели куда-то в сторону. Она поздоровалась, спросила, все ли благополучно у них дома, ответила на вопрос о своем самочувствии Гойтемиру и Хасану-хаджи, уделила внимание помощнику пристава, как особому гостю, извинилась за неудобства, недостатки, которые могут встретить такие почетные гости в их доме, сказала, что счастлива видеть их у себя…

Говорила Зору негромко, не торопясь, без жеманства и произвела самое лучшее впечатление.

Гойтемир в душе был против того, чтобы родниться с Пхарказом. Зору он не видел вообще, не помнил ее. Но теперь настроение его резко изменилось. Такая невестка могла только украсить его дом. Он был польщен и заключением помощника пристава, который сказал, что подобная красавица, будь она в городе, свела бы с ума не одного мужчину.

Тоненькая, бледнолицая, с резкими черными бровями, из-под которых только иногда светились большие темные глаза, полные скромности, достоинства и грусти, она была очаровательна. Хасан-хаджи мысленно сравнивал ее с молодой Наси и не мог сказать, которая из них лучше. Он вспомнил Калоя. Подумал о том, какой ему готовится удар, и искренне пожалел умного, простодушного парня с честной душой, потому что тот с детства нравился ему. Но он ведь однажды советовал Калою жениться на Зору, и Калой, видимо, сам виноват, не проявив достаточной настойчивости. Мулла успокоил себя мыслью, что такой богатырь, как Калой, найдет себе пару. А его Чаборз, обиженный судьбой уже тем, что он незаконнорожденный и не знает, кто действительно его отец, должен хоть жену получить по своему выбору.

Улучив подходящий момент, Зору извинилась, попятилась к двери. Ей пришлось немного пригнуться, чтобы, выходя, не задеть за притолоку высоким курхарсом. В это время две блестящие черные косы ее достали до самого пола.

Когда она вышла, гости переглянулись.

— Ой, и не дурак у тебя сын! — воскликнул помощник пристава. — Сватай, не мешкая! И то, что у вас полагается потом за ответом приходить, — это ерунда! Ответ должен быть сегодня — и баста!

Гойтемир и Хасан-хаджи переглянулись.

— Лучшего свата не видел! — сказал Хасан-хаджи. — Он поможет нам решить дело быстрее, чем мы думали.

В комнату снова вошел Пхарказ. И Хасан-хаджи без лишних слов и похвал жениху, как это водилось, рассказал ему снова о цели их прихода, хоть это всем уже было известно. Пхарказ выслушал его и Гойтемира со вниманием. Он поблагодарил за оказанную ему честь и обещал, посоветовавшись со своими родственниками и семьей, дать ответ.

Помощник пристава попросил перевести ответ Пхарказа и остался недоволен им.

— Растолкуй ему, — сказал он, глядя на Пхарказа так, словно тот был в чем-то уличен, — я здесь бываю раз в год, и мне хочется, чтоб он решил это дело при мне. Родственники там всякие, десятая вода на киселе, их собирать да спрашивать не обязательно! Джигит должен сам решать такие дела! Ну, а марушку[89] свою да девку спросить можно. Хотя, насколько я знаю, вы со своими бабами не очень-то считаетесь. Так что хочет он или нет, а без ответа мы не уедем! Барашку надо резать! — Он провел пальцем по шее. — Чик! Голова долой!

Гойтемир перевел слова начальника и от себя весело добавил:

— Дело, конечно, твое. Но и мы не возражаем. Чем скорее, тем лучше! Меньше сплетен будет…

Пхнрказ понимающе закивал головой, сказал, что сделает все, что предначертано Богом. Выходя, он столкнулся с Батази. Она приросла к дверям. Ему не пришлось передавать ей своего разговора со сватами. Она уже знала все.

— Хорошо, что этот русский с ними! Он умнее всех! Послушай-ка, не тяни! Дай им скорее ответ! Надо воспользоваться случаем, что русский, друг Гойтемира, не хочет ждать… — зашептала она мужу прямо в лицо.

Он отмахнулся и вышел на террасу.

— Поговори с дочерью, — бросил он ей через плечо.

Дочь у него была единственная. И сейчас ему и радостно было за нее и страшно. Что из этого получится, кто знает?.. Пробурчав что-то, Батази кинулась в комнату Зору.

— Мне за тебя умереть! — обняла она за плечи дочь, которая встала при ее появлении. — Уже! Уже попросили тебя у отца! Все трое говорили. А начальник так уж тебя хвалил! И просит, чтоб при нем дали ответ. Отец вышел. Волнуется. Ждет, что ты скажешь…

Зору усмехнулась.

— А если я не пойду? Что будет? — спросила она, кажется, впервые со времени их скандала взглянув на мать в упор. Батази растерянно развела руками.

— Я думаю, отец тогда волен поступить так, как он посчитает нужным… Он ведь отец! — Батази снова развела руками… Ей уже надоедал этот никчемный разговор со строптивой девчонкой. Но она сдерживала себя. — Послушай. Если ты думаешь о другом, тогда я тебе скажу, что ты не должна о нем думать. За него хотят выдать сестру Наси. Красивая, богатая… Он будет жить с нею, вздохнет, избавится от нужды. И другое: если мы сегодня просто так, без причины, откажем Чаборзу, у которого нет недостатков в поведении, у которого честные и знатные родители и богатство, люди не поймут… Так это или нет, я уже и сама не знаю, но скажут, что ты нечестная… что испугалась замужества…

Эти слова, как плеть неука[90], хлестнули Зору. Она с презрением посмотрела на мать. Ей ничего сейчас не хотелось, кроме одного: показать этой язвительной и жадной женщине свое превосходство. Она знала: как только ее просватают, Батази тут же начнет заискивать перед нею, как перед невесткой Гойтемира. И ей захотелось власти над этой женщиной, так бездушно топтавшей ее сердце.

— Батази, — сказала она внятно и гордо, — матерью я не хочу называть тебя — твое материнское сердце съела твоя жадность. Запомни этот разговор: мой отец бедный человек, потому что у него никогда не было богатства и еще потому, что у него всегда была такая жена, как ты… Но я не унижу его!

— Что здесь происходит? Что еще я должен услышать? — раздался голос Пхарказа, внезапно появившегося на пороге. Зору отвернулась к окну. Батази растерянно заморгала.

— Не знаю. Вместо того чтоб самому ответить за нас, ты вот послал меня к ней… Поговори теперь… — с обидой сказала Батази. — Я уже получила свое… Послушай и ты…

— Что я должен услышать? Что? — с напускной грубостью, за которой скрывались его полная растерянность и слабость, спросил Пхарказ.

Но прежде чем Батази успела вставить слово, заговорила Зору.

— Отец, — сказала она. — Ты слушал ее всю жизнь. А меня послушай только раз. Не верь словам,