разгоралась. И тогда страх пробирался под шкуру-одеяло и Калой лежал в оцепенении, пока в окне не забрезжит рассвет. Он верил, что души умерших обитателей башни населяют ее и ночью живут своей таинственной жизнью.

Однажды он отвел Хасан-мулле барашка, и тот научил его делать намаз, читать молитву, которая защищала от злых духов и разной нечисти.

Но это не спасало Калоя от гнетущего одиночества.

В зимние вечера заходили к нему соседи. Пхарказ подсаживался к очагу и долго рассказывал какую- нибудь историю или просто так сидел, уставившись в огонь, поправляя поленья, пока дремота не начинала клонить его голову. Тогда он поднимался и шел к себе. А в мысли Калоя проскальзывала Зору. Сквозь сон он что-то говорил ей, а она двигалась по комнате, как Докки, и делала ее работу… Калой засыпал, а мечта продолжала глядеть на него ярким девичьим взглядом.

Калой не забывал помогать матери Виты, своей кормилице. И Фоди не оставалась перед ним в долгу. Она сбивала ему масло, варила сыр.

Несколько раз Калой ездил проведать мать и брата. Орци рос веселым крепышом. Он надоедал Калою расспросами о Быстром, мечтал покататься на нем, просился домой. А Докки не поправлялась. Временами казалось, что она совсем здорова. Она тихо плакала и причитала, а потом вдруг ей мерещилось что-то, она устремлялась куда-то бежать, вырывалась, и родным приходилось связывать ее, сажать на цепь, как это делали все с такими больными.

Калою очень тяжело было видеть Докки на цепи. Лучше уж смерть, чем такие мучения.

Первый год после смерти Гарака для Калоя навсегда остался самым тяжелым в его жизни.

Не успели горцы покончить с уборкой, как Гойтемир стал объезжать аулы и до срока собирать в казну подати с каждого дыма[57]. Люди роптали, но подчинялись. К Калою он не пришел. То ли постеснялся брать с сирот, то ли другие мысли удержали его. Тогда Калой отогнал в город нетель, продал ее и при людях сам передал деньги сборщику. Он отказался и от зерна, которое община собирала с каждого урожая для вдов и сирот. Поблагодарил стариков за их доброту.

— Есть в ауле люди, которые нуждаются больше меня, — сказал он.

— Гордость у тебя безмерная! — заметил Хасан-мулла. — Но и жадности, видно, нет никакой. И это главное!

— С чего у меня может быть гордость! — отозвался Калой. — Мне ведь никто не завидует. Просто хочу, чтобы вы меня не считали больше ребенком.

Старики засмеялись.

— Хорошо, — сказал Пхарказ, — ребенком мы тебя давно не считаем. Но и мужчиной назвать не можем. Ты не прошел обряда посвящения.

— Я готов! — сдерживая радость, ответил Калой.

— И все-таки придется обождать до следующей осени, — сказал Хасан-мулла. — Ты не один. Устройте той для села, и мы всех вас, одногодков, проверим, посмотрим, на что вы способны.

С этого дня Калой не забывал о предстоящем состязании и серьезно готовился к нему.

Много времени он проводил с Быстрым, который хорошо рос и обещал стать завидным конем. Калой изредка уже садился на него, но только там, где их никто не видел. Излюбленным местом его по-прежнему оставалась скала Сеска-Солсы. За ней ему никто не мешал обучать жеребенка.

В конце осени произошло событие, которое взволновало жителей гор. Несколько человек из разных аулов, в том числе сам Гойтемир и Хасан-мулла, отправлялись в Мекку. Дело это считалось божественным, и, имел человек средства или не имел, каждый должен был чем-то поддержать богомольцев. Теперь стало понятно, почему Гойтемир так торопился со сборами подати. Ему нужно было освободиться от забот старшины.

На проводы собралось много народу.

Родные и знакомые распрощались с паломниками. Они въехали в Ассиновское ущелье и неожиданно впереди увидели человека, стоящего у тропы. Это был Калой.

Тонкий, не по годам широкоплечий, он стоял, почтительно опустив руку, другую положив на рукоятку кинжала. Гойтемиру стало не по себе. Но вот они поравнялись с ним.

— Да зачтет Аллах намерения и труды ваши, — приветствовал их Калой. — У меня просьба. Я не надеюсь на то, чего не может случиться. Но в странах пророка вы можете встретить кого-нибудь из тех, кто видел Турса или Доули. — Он повернулся к Гойтемиру. Тот смотрел куда-то в сторону и, казалось, не слышал его слов. — Я прошу вас спросить у них о моих родителях. Живы ли они и где?.. Если их нет, помолитесь за них. — Он протянул Хасан-мулле два рубля. — Доброго вам пути и доброго возвращения!

— Спасибо, Калой. Ты ведь сам нуждаешься и мог ничего не давать. Но такой уж у тебя характер! Мы с благодарностью принимаем твою мзду. Счастливо тебе оставаться!

Поблагодарили юношу и остальные, пообещав ему помнить о просьбе. Только Гойтемир промолчал. Не хватило сил преодолеть старую злобу в сердце.

Когда паломники были уже далеко, Хасан-мулла оглянулся. Высоко на горе по-прежнему стоял Калой и смотрел им вслед.

— Они с отцом похожи, как две половинки одного ореха…

— Отец — это большое слово!.. — задумчиво откликнулся один из спутников. — Вот и не видел он его, а помнит…

— Не всегда это так. Слово «отец» тогда имеет смысл, когда сын вырастает достойным человеком! — прокричал другой, перекрывая шум Ассы, которая здесь, на дне ущелья, с размаху налетала на на валуны и разбивалась вдребезги, обдавая холодной пылью.

Они уехали.

Шло время. Жизнь в горах текла как обычно. Сыграли одну, другую свадьбу, похоронили старуху, проводили несколько семей, перебиравшихся на плоскость. День походил на другой, как бусы на четках.

Пришла зима.

Калой часто видел Зору, когда она делала что-то у себя во дворе. Изредка встречал у ручья, куда она приходила по воду. Но разговор их стал иным. На смену детской простоте пришла застенчивость, неловкость. Казалось, каждый из них что-то недоговаривает, скрывает.

Как-то заболел Пхарказ, и Калой пошел проведать его. Давно он не был у них. Мало что изменилось в их башне. Появилась лампа, как та, что купил Калой, да стекло в окне. Но зато и стекло, и лампа, и посуда — все здесь блестело. Калой понял: это руки Зору. Значит, ее считают уже взрослой и она приняла на себя девичьи заботы по дому.

Жена Пхарказа стала жаловаться Калою, что муж ничего не ест.

— Подай ему свежего мяса! Дичи! А где мне взять?!

— Где взять? — отозвался Пхарказ. — Взяла бы ружье да пошла на охоту!

— А ты б и рад был! Только медведей я еще для тебя не стреляла! Избаловала, вот ты и не знаешь, чего хочешь. Могу на чердаке поохотиться за сушеным мясом!

Но Пхарказ только поморщился.

— Я слышать о нем не могу!

А когда жена и дочь вышли, он попросил Калоя одолжить ему мерку-другую ячменя.

— Поправлюсь, продам корову и куплю зерно для посева, для дома… Я давно просил, чтоб они заняли у тебя, ты только не говори им. Но Зору не согласилась. Даже плакать стала… А к другим я не хочу идти. Так десятый день и сидим на сушеном мясе. Мне оно уже козлиной шкурой воняет…

Пожелав Пхарказу здоровья, Калой поднялся.

В сенях он столкнулся с Батази.

— Я думал, мы соседи, — по-взрослому строго сказал он, — а вы как чужие… Или я для вас не то, что мой отец?

Батази смущенно забормотала, но он не слушал ее.

— Приди и возьми зерна, сколько надо. А на охоту идти не соглашайся. Об этом я позабочусь. Ему нужно горячее сало с молоком. Отец так лечил себя, когда в него вселялся холод.