расспрашивать.

Матас плакала. Плечи ее заострились, лицо осунулось. Немного успокоившись, она начала говорить. Калой слушал, не перебивая. Но когда она сказала, что был суд и Илью и Виты сослали в Сибирь навечно, он вскочил, заметался, подошел к Орци и, словно тот был глухим, крикнул:

— Ты слышал? Навечно!.. А ведь он не стрелял! Нам-то она правду говорит! Значит, за это у человека отнимают жизнь?

— Надо, чтоб грамотные люди написали царю, что Виты не стрелял. И, может быть, его освободят, — неуверенно предложил Орци.

Калой остановился, подумал и, обращаясь к Матас, сказал:

— Не плачь. Все от Аллаха! Он захочет — вернет его сквозь все их запоры! А то, что Орци говорит, правильно. Мы это сделаем. Я найду людей, и они напишут… Но ты можешь не сомневаться в одном: выпустят они его или нет, а я не одного из них, подлецов, пущу вслед за их родителями! Ты будешь жить с нами. Мы привезем твои вещи.

— Спасибо, Калой… Только я хочу жить в его башне… Это же мой дом, с ним или без него… Я там буду ждать…

— Хорошо. Живи, — согласился Калой. — Я думал, чтоб тебе не было тоскливо… Ну, ничего, мы тут, рядом. Вместе будем.

В этот же день братья поехали в город. К вечеру они добрались до окраины Владикавказа. Но въехать туда им не удалось. Навстречу вышел солдат, остановил их и сказал, что на ночь в город нельзя. Калой не мог понять, в чем дело. Он не раз проезжал и ночевал в городе.

— Приказ! Понимаешь? — говорил солдат, опираясь на винтовку. За ним издали наблюдали его товарищи. — Велено на ночь ингушов в город не запускать. Завтра приедитя.

— Кто сказал? — спросил солдата Калой.

— Я сказал, — ответил солдат. — И вся тут. Не рассуждай! Поворачивай, говорю. Нынче — дац[132]! Утром хаволе[133].

— Мы гора пришел. Далеко. Лоша устал. Куда пойдем? Зачем держать надо? — пытался объясниться Калой.

Но солдату надоело.

— Эх ты ж и бестолковщина гололобая! — выругался он. — Мне какое дело — откедова ты и куда! Иди, говорю, хоть куды! Вон на хутор айда! К своим. Али к Тереку, в кусты! Не велено пущать! Приказ командующего!

И в знак того, что разговор закончен, он отступил назад на три шага и, сделав артикул, взял ружье наизготовку.

Калой с презрением посмотрел на него и, повернув Быстрого, поехал обратно. Орци последовал за ним.

Объехав кругом с полверсты, Калой спешился и попытался войти в город по одной из боковых улиц. Над головой его пропела пуля. С далекой вышки донесся выстрел.

— Может, быть, если нас здесь убьют, мы попадем в рай? — спросил его Орци. — Ведь это им одно удовольствие — выпустить масло из наших голов. Скажут, что мы на них нападали, и ни перед кем не в ответе.

— Ты прав, — согласился Калой. — Им за нас еще и медали дадут! И братья уехали на ближайший хутор ингушей.

Наутро они снова направились в город. Застава стояла по-прежнему, и часовые издали поглядывали на всадников. Но придраться было не к чему. Кинжалы братья оставили на хуторе, потому что узнали, что в городе хорошие кинжалы отбирают, а плохие просто втыкают в землю и обламывают по рукоять. Правда, ингуш в черкеске и без кинжала выглядел так же нелепо, как баба без волос. Но делать было нечего. На чьей арбе едешь, того песню и пой! Чужие законы не считались с их традициями.

Первым долгом братья поехали к семье Ильи Ивановича.

Вера Владимировна стала другой. Похудела, постарела. Под глазами появились нездоровые отеки. Увидев Калоя с братом, она расстроилась, но сдержала себя и пригласила их в дом. Присмиревшие дети ушли в другую комнату. Вера Владимировна почти полностью повторила историю, которая была им известна со слов Матас. Новое в этом рассказе было лишь то, что прошение на имя государя уже послано. Но Вера Владимировна не ожидала милости.

— Перед самой отправкой видела их, — говорила она, — держались они бодро. Их было восемь человек. Виты говорил о Матас. Просил ее жить с вами. А если придется… замуж выйти. Ведь кто знает, свидятся ли еще? Только я б ей не советовала. Да она и сама не такая! Будет ждать. А они выйдут! Я верю. Не даст народ этим иродам вечно лютовать! Наших сгубили — другие придут! — с ненавистью вырвалось у нее. И немного успокоившись, она продолжала: — Я собираюсь ехать к своим. Есть у меня родные в деревне, есть и в Ростове. Отец тоже на дороге работает. Зовет.

Она задумалась.

— Матас — одна голова и то бедна, а у меня вон тройка… Помереть захочешь — не дадут, хлеба просят!

Братья старались утешить Веру Владимировну, а потом попросили ее проводить их в бывшую квартиру Виты, чтобы забрать вещи.

Перед тем, как уйти, они сняли с лошадей хурджины, принесли в дом. В них оказалось масло, овечий сыр, копченый курдюк и мед в сотах.

— Другой кушайт нас нету. Это Илья дети отдай! — сказал Калой. Вера Владимировна заплакала. Жена лучшего токаря, она никогда не нуждалась в хлебе. А тут не могла отказаться. Издержалась семья без кормильца. Дети отощали. Вот они украдкой смотрят на стол, куда ингуши выкладывают свои нехитрые гостинцы.

— Не плакай! Чижолый будет тебе — ходи наш дом. Много нет. Кушайт есть. Илья — Виты брат, значит, мой брат. Илья дети, твой дети — наши дети! Приходи. Месте будем!..

Вера Владимировна поняла Калоя. И главное, поняла, что его слова — это не утешение, а верность, которой славился этот народ. И хоть она знала, что вряд ли ей придется воспользоваться предложением поселиться вместе с ними, но от одного того, что эти простые люди пришли к ней, ей уже было легче. Прощаясь с детьми, братья подержали каждого из них на руках, а Калой подарил им по рублю из тех, что припас для защитника на прошение.

В полдень, погрузив весь скарб Виты и Матас на лошадей, братья тепло простились с Верой Владимировной. На углу они оглянулись. Вера Владимировна все еще стояла у ворот с соседями Виты и смотрела им вслед. Она помахала рукой. Горцы подняли мохнатые папахи.

Их дружба была короткой. Но в сердцах этих людей она осталась навсегда.

Давно покинутая башня Виты ожила вновь. По утрам над нею струился дым. Вечерами в окнах теплился свет. Изредка на башне появлялась одинокая женщина, которая долго глядела в ущелье, а потом вновь исчезала в каменных стенах.

Матас тяжело переживала свое горе. Но никто не знал всей меры этой тяжести. Ведь она считала себя одну виновной в несчастье, что обрушилось на их семью.

Друзья не забывали о ней никогда. Дров и хлеба у нее было достаточно. Калой дал ей корову, ягнят, кур, чтоб она отвлекалась от своих мыслей в заботах о хозяйстве.

И, кажется, это помогло. Теперь реже можно было увидеть в ее глазах слезы. Дом она держала так, словно каждый день ждала именитых гостей. Все было выбелено, вычищено, как на праздник.

Зимой Калоя вызвали в правление участка, в Джарах, сообщили, что в помиловании Виты отказано.

Он не сказал об этом даже дома. Но с этого дня всю царскую власть, ее слуг Калой объявил своими кровниками. Неважно, когда он отомстит за молочного брата и за Илью, но отомстит. Он знал, что сделает это.

Весной пахать арендованную землю выезжали, как на войну. Под тряпьем лежали ружья. Боялись налета стражников, казачьих разъездов, которые обезоруживали одиночек, отнимали фамильную ценность: дорогие кинжалы, сабли с чеканной отделкой, шарили в карманах.