Еще работая у Енке, я знал, где размещается разведка. Мойзиш тем временем включил свет и закрыл дверь. Мы были одни.
— Покажите пленку.
Мы стояли лицом к лицу — два человека, которые не доверяли один другому.
— Покажите деньги, — ответил я.
Мойзиш на какой-то миг заколебался. Затем решительно подошел к сейфу в углу комнаты и открыл стальную дверцу, стоя ко мне спиной. Потом вдруг резко обернулся и посмотрел мне в глаза. Он явно боялся меня.
Я не мог не улыбнуться. Его боязнь освободила меня от собственного страха.
— Я не вооружен, — тихо проговорил я. — Это не налет со взломом.
Он не ответил. Затем вытащил из сейфа сверток. Содержимое было завернуто в газету «La Republique».
Я показал ему пленку на ладони вытянутой руки. Он развернул сверток — и я увидел пачки денег.
Потом он подошел к столу и стал считать деньги, а я внимательно наблюдал за ним. Сумма оказалась правильной — двадцать тысяч фунтов стерлингов.
Теперь, когда деньги лежали совсем рядом, мое безумное желание завладеть ими исчезло. Перспектива ограничиться этой суммой показалась мне жалкой. В этот момент мне захотелось иметь еще больше денег. Много, очень много денег.
Быстрыми движениями Мойзиш собрал деньги, положил их в сейф и запер его.
— Сначала я проявлю пленку, — сказал он твердым голосом. — Я не собираюсь покупать кота в мешке.
Я отдал Мойзишу пленку — в он быстро вышел из комнаты.
Я уже не помню, что происходило в моей душе в эти пятнадцать минут. Я, очевидно, боялся, что меня обманут — оставят у себя и пленку и деньги, а меня вышвырнут вон.
Казалось, прошла вечность, пока Мойзиш вернулся. Когда он наконец показался в дверях, лицо его было непроницаемым. Мы долго внимательно смотрели друг на друга, как бы взвешивая все «за» и «против». Но вот напряженность исчезла с лица Мойзиша.
— Хотите виски?
— Сначала деньги, — холодно ответил я.
На этот раз он не колебался и сразу же отдал мне деньги и вместе с ними клочок бумаги.
— Пожалуйста, подпишите расписку.
Сначала мне показалось, что я ослышался, но уже через несколько секунд разразился смехом. Смех этот избавил меня от последних остатков страха.
— Я не такой дурак, как вы думаете, — бросил я. Мойзиш внимательно посмотрел на неподписанную расписку и улыбнулся.
— Мы в большой степени бюрократы, — сказал он и порвал расписку.
Я сразу же осушил стакан виски. Мы пили друг за друга.
— «Лейку» и пленку, пожалуйста, — напомнил я. Мойзиш достал их из ящика стола и протянул мне.
— Что еще? — холодно спросил он.
— Да, в следующий раз, когда я вас увижу, прошу дать мне револьвер.
— А это зачем?
— Это мое условие.
— Хорошо.
— Ну, тогда до завтра, — проговорил я и повернулся, чтобы уйти.
— До завтра? — удивился Мойзиш.
— Да, у меня будет для вас еще одна пленка. Уже есть…
— Но у меня пока нет денег, — сказал он взволнованно.
Я пожал плечами:
— Что ж, заплатите позже.
Я ушел из немецкого посольства тем же путем, каким пришел сюда. Пролезая через отверстие в заборе, я уже был богатым человеком.
Мара не спрашивала, откуда у меня взялись деньги. Я купил ей одежду в самом фешенебельном магазине Анкары — на бульваре Ататюрка.
— А что, если кто-нибудь из наших знакомых увидит нас здесь? — забеспокоилась Мара.
Я успокаивающе махнул рукой.
Я купил Маре дорогие духи, о которых она давно мечтала, роскошное белье.
Она много пила, и иногда это вызывало у меня отвращение.
Мы сняли дом на холмах Каваклидере.
— Ты на турецкую секретную службу не работаешь? — как-то спросила меня Мара.
— Я никогда не говорил, что работаю. Это была твоя собственная идея.
— Я не хочу, знать, откуда эти деньги.
— А я бы тебе все равно ничего не сказал. Наш уютный домик был хорошо меблирован, устлан мягкими коврами. Холодильник всегда был полон, а из радиоприемника все время лилась танцевальная музыка. Ни один кавас в Анкаре не имел собственного дома. Я не удержался и повесил на двери табличку со словами «Вилла Цицерона».
Однажды я поймал Мару роющейся в гардеробе и в ящиках стола.
— Деньги не здесь, — ехидно сказал я.
Пойманная с поличным, она нисколько не смутилась. Даже засмеялась и обняла меня.
Я хранил деньги в своей комнатке в английском посольстве — предпочитал больше полагаться на беспечность англичан, чем на Мару. Я прятал деньги под ковром и наслаждался, ступая по ним.
Моя вторая встреча с Мойзишем была короткой. Я отдал ему пленку, на которой были сняты документы Московской конференции, а он мне — револьвер.
— Вы служили у господина Енке? — спросил он.
— Если господин Енке говорит так, нет сомнения в том, что это правильно.
— Он утверждает, что вы были кавасом шесть или семь лет назад.
Это неверно. Шесть лет назад господин Енке был еще в Стамбуле. Я же был его слугой в Анкаре. Он, видимо, не хочет говорить, что я был у него слугой в посольстве. Брат его жены, Риббентроп, мог бы в таком случае выяснить, не обманывал ли я Енке так же, как обманываю сейчас английского посла.
— Господин Енке знает о чем говорит, — ответил я Мойзишу.
— Господин Енке никак не может вспомнить ваше имя.
— Я искренне сожалею об этом, — спокойно ответил я.
— Ваше имя?
— Когда господин Енке вспомнит, я тоже вспомню. Мойзиш явно хотел узнать, кто я такой.
Они дали мне кличку Цицерон — имя римлянина, известного своим красноречием. Господин фон Папен считал, что документы, с которыми я знакомил его, были так же красноречивы.
Однажды Мара нашла револьвер.
— Иногда ты меня очень пугаешь, Эльяс, — сказала она.
— Отныне называй меня Цицероном, — ответил я.
Она как-то глупо посмотрела на меня. Слово «Цицерон» еще могло бы для нее что-то значить, если бы это было название марки виски.
— Теперь для некоторых людей Цицерон — самое важное имя в мире, — сказал я ей.
Позже я узнал, что немцы долго сомневались в достоверности переданных мной документов. В Берлине отказывались верить тому, что я имел доступ к таким важным документам.
Однако много лет спустя я прочитал в мемуарах фон Папена:
«Достаточно было одного взгляда, чтобы сказать, что передо мной фотография телеграммы из английского министерства иностранных дел своему послу в Анкаре, Форма, содержание, фразеология не оставляли никакого сомнения в подлинности документа. Он состоял из серии ответов министра иностранных
