самой Алине не надоел весь этот цирк.

— Она уже истратила ту небольшую сумму, которая ей досталась при разделе имущества, а доход с этой суммы помогал ей оплачивать квартиру, — пояснил Габриель. — Бедняжка исчерпала почти все свои средства.

— Я ее пожалею, когда у меня будет время, — сказала Одиль. — Извините, пойду укладывать маленького.

Этот толстый шарик, с четырьмя лапками, весь в теплой шерсти, урчит, сбивает с себя все, чем он укрыт, уже слегка реагирует на щекотку, а крутит головой так, будто хочет просверлить дырку в подушке. Киска моя, душенька, милушка, зверушка, — шепчет Одиль, щедро расточая нежные словечки, которые ласкают воздух, как поцелуи кожу. За полтора года ее пальцы привыкли нежить ребенка и мужа, то того, то другого, и все это вполне согласуется, хоть одно другого не заменяет. Вот наступил чудесный миг: укладывание в колыбельку, по гружение в сон; лежит себе там, будто у нее в чреве. Одиль задерживается в детской. Знаешь, если б дети Алины были в твоем возрасте, я бы, пожалуй, лучше ее поняла. Но зачем же с такой яростью судиться с нами из-за своих недорослей!

Феликс уже закрыл глаза. Теперь видны веки и длинные-длинные ресницы, трепещущие на его шарообразных щечках. Каждый вечер вместо колыбельной песенки этому маленькому соне можно исповедоваться, доверять все, что переживаешь за день. Ты слышал? Она уже исчерпала все свои средства, эта самая дамочка. Ты сейчас скажешь, что тебе все это безразлично, что она тебе никто. Ошибаешься, мой дорогой. Если бы папочка внезапно скончался, то эта самая дама, которая тебе никто, тут же потребовала бы свою часть из твоего наследства. Не очень-то приятно, а? Она намерена выжать из нас все, что можно.

Он уже спит, этот крохотный посапывающий человечек, зарывшись носиком в плюшевого ягненка с застежкой-"молнией", который прежде был футляром для детского рожка с молоком, а потом стал самой игрушкой. Сегодня Одиль задержалась здесь дольше, чем обычно. Она погасила свет, оставила только едва светящийся ночник-цветок. Она притихла, она о чем-то раздумывает. Если Габриель пришел сделать какие-то выводы, надо ему хоть немного в этом помочь. Она подводит итог. Он весьма устрашающ.

Состоялось решение: мы выиграли. И благодаря этому выигрышу новая мадам Давермель приобрела еще две кровати в своем доме, еще две стирки, починку еще для двоих, еще два прибора в столовой. Двоих детей без всяких документов, без справок о здоровье, без метрик, без одежды, без книг, потому что мадам Ребюсто отказалась наделить их всем необходимым и стремилась, чем удастся, затруднить, замедлить переселение детей, дабы подольше получать на них алименты. Она, конечно, снова подала на апелляцию, и, естественно, Луи тоже обратился к судье. И вот еще один чек для адвоката Гранса, а за ним еще два!

Феликс повернулся на другой бочок, Одиль его снова укрыла. Лишь бы потянуть подольше, лишь бы подольше. Есть же люди, умеющие тянуть волынку. Мадам Ребюсто имела право взять детей на июль. С Розой у нее не ладилось, и мать пристроила ее на каникулы в какую-то славную семью в Англии, где девочка однажды уже жила, а после этого их дочка с Розой переписывалась. Оплатил поездку Луи. А мадам Ребюсто всецело занялась Ги, изолировала его, увезла в Порник, не разрешила писать отцу, скрывала от мальчика письма, которые ему слали, изводила его своей предупредительностью, сладостями, катанием на морском велосипеде, мобилизовала все свое окружение — бабушку, теток, Агату, Леона и даже их друзей (и подружек). Осада совершенно неистовая, и этот коварный малыш, который не так уж глуп, конечно, воспользовался ситуацией, чтоб заполучить себе новый велосипед, надувную лодку, фотоаппарат; впрочем, его обязали после переезда к отцу оставить все эти чудеса в квартире матери.

Все делалось наперекор. Или почти все: три жалкие открытки, написанные в минуты восторга по стандартному образцу, были отосланы: две — учителям (свидетельство учителя всегда пригодится в суде) и одна — дочке Эммы Вальду, маленькой Флоре: «…Я так доволен, что поехал с мамой в Порник, она очень добра ко мне». Все эти письма, конечно, попадут в папку судебного дела. И конечно, в судебном досье соперничающей стороны тоже появится открытка — Ги отправил ее потихоньку, к тому же без марки, за что почта взяла плату с адресата: «Меня тут очень донимают. А что, если я сбегу? Ты тогда не захочешь меня забрать к себе?» (Ну и ловкач! По совету отца он выучил наизусть эту строчку на случай, если…)

Время идет. Наверно, пора спуститься вниз к Габриелю. Он приличный парень, этот Габриель. Не захотел пойти в свидетели ни к Луи, ни к Алине. Жаль, что он помешал Луи предъявить суду ту страничку из тетрадки, которую Роза привезла из Фонтене, целиком написанную рукой Алины, — ведь это было явное доказательство давления на дочь. Габриель кричал: Ты хочешь совсем рассорить мать с дочкой! Конечно, он был прав. Но как остановить эту страшную машину, зубья которой уже вцепились буквально во всех! А время шло. Восьмого августа Луи получил своих детей и отправил их в Комблу; более дальновидный, чем мадам Ребюсто, он заставил детей аккуратно писать матери и снимал фотокопию с каждого письма (отправляемого обязательно заказной почтой), чтобы Алина не могла сказать, будто она ничего не получала. Пятнадцатого числа Роза написала своей английской подружке, удивленная тем, что та к ней не приехала, как было уговорено, недельки на три в горы.

Неделю спустя пришел короткий ответ: "Извини меня, приехать не смогу. Я написала тебе в Фонтене, чтобы поточней условиться о сроках. Но твоя мама обратилась прямо к моему отцу и отсоветовала ему посылать меня в «подобную среду, так как она сама глубоко огорчена, что в этом окружении живет ее собственная дочь».

Вот и еще один документик, годный для папки с судебным делом! В ту же папку после возвращения из Комблу попадут еще две экспертизы детского психиатра — они были на этот раз оплачены и выглядели весьма убедительно. Безумно встревоженная мадам Ребюсто вновь пыталась договориться со своим прежним адвокатом Лере (сведения получены от Ги). Но тот отказался. Тогда Алина все оставила мэтру Гренд, но привлекла ей на подмогу одного судейского краснобая — мэтра Флокосте. Тем не менее одиннадцатого сентября он не сумел отстоять апелляцию; а чтобы выгородить себя, дал прочесть Алине ее собственное сочинение. Алина рассвирепела: Не хочу больше видеть Розу! Но это только на словах: выгнав Розу из дому во время первого после этого свидания, Алина побежала в полицейский комиссариат с заявлением, что дочь уклоняется от встреч с нею. Впрочем, этого адвокат ожидал заранее (рыбак рыбака видит издалека). В следующий раз Розу отправили к матери в сопровождении судебного чиновника, который пристроился на лестнице и мог лично констатировать, как поносила свою дочку мамаша, полагая, что эта брань останется между ними; затем она снова выгнала Розу, а Ги оставила у себя.

Так еще одна бумажка была положена в папку судебного дела, которую Гранса добавил к двум предшествующим для нового рассмотрения. Еще одно рассмотрение, зачем? Так получается. Оба предварительных решения — одно, подтверждающее другое, — пока мало соответствовали окончательному решению, как почка соответствует листу или любовь — верности. Мэтр Флокосте обходным путем добавил к главному требованию еще требование о повышения алиментов, расследовании доходов, ревизии всех счетов, блокировки любого денежного вознаграждения, полагающегося мсье Давермелю. Прошли четыре долгих месяца; за это время Ги сновал, как челнок, то туда, то обратно между родителями; мать баловала его, но заставляла разведывать намерения отца в Ножане, отец же расспрашивал о том, какие козни готовит мать в Фонтене. Мэтр Гранса парировал требования противника жалобой со стороны Луи, что старшие дети саботируют встречи с отцом, что они стали буквально невидимками, пока эта жалоба шествовала по судебным инстанция дело 14 марта докатилось до Второй палаты. Какая была великолепная потасовка! Вереница свидетелей вызывал смех, ибо одни клялись, что говорят только правду, а другие сразу же опровергали ее и называли ложью. Ухищрения мэтра Флокосте имели меньший успех у судей, чем у его коллег, облаченных в мантии. У Алины есть одно приятное свойство: она принимает за чистую монету словоизлияния в суде! — изумлялся Гранса, выходя из зала. Решением судей — а оно было вынесено неделю спустя при закрытых дверях — Гранса остался недоволен: Алине опять отказали в праве опеки над младшими детьми, но она добилась повышения алиментов на пятнадцать процентов и тут же немедленно обратилась с апелляцией.

И все это тянулось и тянулось… Гранса решил произвести разведку — нельзя ли положить дело под сукно. Чем дольше будет тянуться процесс, тем менее склонны будут судьи пересматривать принятые решения и снова перебрасывать детей, уже обосновавшихся в отцовском доме и перешедших в другой лицей. Но хотя Алине удалось выцарапать все, что она могла, и теперь она судится явно без надежды на