Недоуменно подняв брови, Одиль улыбалась, удивляясь собственным добродетелям. Только что она застелила все кровати, привела в порядок комнаты, прошлась пылесосом по лестнице, по гостиной, вымыла все умывальники, ванну, и все это — аккуратно, тщательно, с тем же усердием, с каким убирала свою крохотную квартирку в Венсене. Единственная разница: пространство, порученное ее заботам, теперь вчетверо увеличилось. И никого нет в помощь: сейчас в Ля- Боле самый сезон и ее родители, чье существоваие зависит от читателей, съезжающихся на летний отдых, могли закрыть книжную лавку самое большее на неделю, чтобы показать дочке, что она прощена, и облегчить ей первую встречу с детьми мужа. Луи сейчас во дворе у своего мольберта, дети ушли за покупками и наверняка задержались у площадки для гольфа вместе с Раймоном и Армелью, которым поручено сопровождать их, заниматься ими, баловать их и которые также пользуются этим в свое удовольствие.
И все же Одиль улыбалась. Она сама этого пожелала. Она будет на высоте. Она с честью выдержит экзамен. Когда занимаешь место другой женщины, твоя молодость и свежесть в глазах детей так же отвратительны, как и твои ночные достоинства (они и так с ужасом представляют себе в этой ситуации своих матерей, которые, однако, родили их). Главное — твои достоинства дневные: пять процентов отводится интеллектуальным способностям (лишь бы не выглядела идиоткой), десять процентов — педагогическим талантам (умению решать трудную задачу) , тридцать процентов — хозяйственным качествам (умению вязать на машине, делать слоеное пирожное, сбивать масло, проглаживать вышивку, составлять букеты — словом, ловкости рук) и пятьдесят пять процентов организации быта (все эти тряпки, щетки, швабры, полотенца, метелки для обмахивания потолков) — и все это будет сурово сравниваться. Удивительная участь! Странный итог нежной и пылкой любви. Вас так обожали, что взяли замуж. И с этого дня вы сразу превратились в служанку. А ведь так недавно вы были самой дорогой, милой, лапочкой, не обремененной ни трудами, ни ответственностью; вам надо было заниматься только вашим возлюбленным, нежным и внимательным, который жил и кормился в другом месте, где ему стирали, чинили, гладили, и он вовсе не требовал от вас всей этой работы в утомительном вертикальном положении; когда он приходил, можно было от него отдыхать, ждать его, заставлять его самого пылко и нетерпеливо дожидаться встречи с вами, находить во всем этом что-то новое для себя и это новое открывать ему; вы были совсем свободны; могли ходить куда хотели, все лучшее предназначалось вам… И вдруг — стоп! — кончилось, милочка. Та, которую ждут, превратилась в ту, что ждет сама, сидя дома. А ну-ка, принимайся: чисти овощи, натирай полы, зашивай, подметай. А тут — хлоп! — еще четверо деток, уже готовых, больших — не пора ли одним прыжком перескочить из сословия девушек в сословие матушек. Попытайся стать матерью без возможности обладать ее преимуществом: без ее священного чрева, воды которого — подлинно священные воды — окрестят навеки самого мерзкого ублюдка; и есть еще одна связующая нить: все их привычки, родня, воспоминания, домашняя кухня, домашние словечки, пощечины после поцелуев, которые терпят только от родной матери. Короче, надо молодеть для папаши, стареть для деток. Добрая и красивая мачеха, упивайтесь своей новой ролью — только в этом случае вы сохраните совершенство. При всех этих «принимая во внимание», которые вас-то во внимание совсем не принимают, в решении суда о разводе мужа сказано: два воскресенья в месяц и половина всех каникул в году.
Надо еще поставить жаркое в печь, взбить крем, прогладить скатерть. Руки, ноги — все в движении. Одиль работает и не перестает улыбаться, оценивая свои хлопоты, раздумывая о своих подопечных.
Сначала о Луи. Конечно, ему повезло, но знает ли он сам об этом? Одна сослуживица Одили по издательству, очутившись в схожих с ней обстоятельствах, не постеснялась ей сказать: Ты что, обалдела? Я взяла себе парня таким, каким знала: в единственном числе. Но и парень ей попался вроде петуха — не оглядывался на свое потомство. За эти две недели Одиль лучше поняла, что получила в результате своего бесконечного ожидания. Как сказала ее подруга: Поздравляю! Налетела на папашу. Четверо деток — есть чему порадоваться! Знаешь, дорогая моя, выйти замуж за пятерых — это уже совсем другой коленкор.
И действительно, это было совсем другое дело. Но Луи и тут повезло. Пусть за ним стояло еще четверо, но к чему скрывать: ей приятно было иметь право наконец-то сказать мой муж, говоря о нем своим родным или беседуя с продавцами, с почтальоном. Обращение ваш отец в разговоре с детьми чем-то отделяло от нее Луи, а слово мой перед словом муж означало, что жизнь у них общая, в общем доме, лишь разделенном на комнаты. И Луи (имя, которое можно произносить и так и этак: Луи и Сиуль[11]) теперь перестанет отмечать свои именины по календарю предыдущей супруги в числе семейных дат, а будет отмечать их только у Одили, которая и раньше праздновала этот день, произнося лишь имя своего возлюбленного: Сиуль. Это имя они изобрели в часы любви, оно чем-то походило на «сиу», слово, которое нежно произносит индейская женщина, обращаясь к возлюбленному, вождю племени.
И тем не менее одно примечание: Сиуль сидел под окном, писал картину. Он занимался этим с особым вдохновением после того, как Одиль сказала ему: В сущности, именно живопись — твое настоящее призвание. Если вы исполняете обязанности музы, то вы должны быть снисходительны. Однако хоть на минуту, не больше, художник мог бы оставить свои кисти, чтобы помочь обремененной музе накрыть на стол.
И Леон в этом отношении был весьма похож на отца: он тоже привык смотреть на дом как на гостиницу, хозяйке которой позволено все, за одним исключением — беспокоить своих подопечных; не дай бог попросить их обмакнуть пальчики в воду, если надо помыть посуду. Впрочем, королева-раба Алина сама этого хотела: ни сын, ни муж не занимались той работой, для которой надо надевать передник. Этот деревенский предрассудок, пожалуй, удалось бы сломить у Луи, но не у Леона, ни в коем случае! Но так как сей молодой человек постоянно отсутствовал и не говорил ни «да», ни «нет», то, возможно, это было и к лучшему. Восемнадцать лет! Леону восемнадцать лет! Раймон однажды с каким-то странным видом каким-то странным тоном заметил: А он ведь только на восемь лет моложе тебя. Подразумевалось: По возрасту он к тебе ближе, чем Луи. Осторожней! Сорокалетний муж, молодая жена, пасынок — все совпало, чтобы сыграть роль Федры…
Но хватит улыбаться. Давайте посмеемся. Представить себе Леона в роли Ипполита — вот умора! Чего только люди не вообразят! А как вести себя с Леоном? Как с подростком? Он обидится. Как с наследником — старшим сыном от первого брака? Это будет нарочито. Наименьшее зло — спокойное безразличие.
С Агатой же, наоборот, надо делать усилия. Бесполезные. Но подчеркнутые. Они признаны доказать, что Одиль как всегда, готова проявлять добрую волю. Неистребимую враждебность можно победить только терпением.
Уже с первого дня Агата стала невыносимой, наглой, чужой. Она испробовала все способы сопротивления: молчала, зевала от скуки, разговаривала сухим тоном и подчеркнуто вежливо, язвительно улыбалась, постоянно опаздывала, демонстрировала полное равнодушие. Над каждым блюдом Агата капризничала: Мама так не пересаливает. Капризничала на прогулках. Горный пейзаж ей тоже был не по душе: Гораздо больше люблю море. Капризничала во время игр: Вы думаете, меня это забавляет? Часами сидела, грызя кончик авторучки, что-то записывая в свой дневник, вероятно заполненный очень ехидными заметками. Не раз она удалялась в сторону почты. Собрала вокруг себя каких-то шалопаев из местной молодежи, давая понять, что вот с ними она встречается с удовольствием. У нее вошло в правило никогда ничего не спрашивать у Одили: она без всякого стыда брала у нее духи, лак, чулки и даже прямо при ней деньги из кошелька.
— Луи, ты, наверно, забыл дать своей дочке карманные деньги, — сказала Одиль.
Но через день, когда они были в ущелье Паккали, произошел случай, который мог иметь опасные последствия. Одиль предупредила детей: Хотя это и не восхождение в сложных условиях, но и не просто прогулка. Давайте держаться вместе. В горах ходить в одиночку нельзя. Это истина довольно известная, но, раз ее высказала Одиль, она прозвучала как вызов и требовала немедленного ответного действия. Минут через пять Одиль машинально пересчитала своих спутников. Агаты не было.
— Она вон туда завернула, — сообщил Леон.
— Почему ты сразу об этом не сказал? — крикнул Луи.
Тропинка, по которой пошла Агата, вела к горке со старинной пушкой, а потом разветвлялась. Пошла ли Агата назад к машине? Или отправилась одна на Рош-Пьерфа? Принялись кричать. Эхо беспрестанно повторяла имя Агаты; ее искали в лощине, пытались увидеть в бинокль, глядя во всех направлениях, — за два часа промерзли основательно. Уже решили идти за помощью, как вдруг, немного прихрамывая появилась сама Агата:
