— Зоська! — взмолилась я. — Да ведь он мне нравится.

— Тем более...

Нет, ее никогда ни в чем не убедишь, эту Зоську. И никому в споре она не уступит. Я это хорошо знаю и всегда умолкаю первая. И на этот раз оставила последнюю ее фразу без ответа, хотя поругаться с Зоськой очень хотелось. Не согласна я, чтобы перед человеком, к которому хорошо относишься, кривить душой!

И я стала собираться. Совсем как Валентина. Перед зеркалом причесала волосы, чуть-чуть подушилась ее дорогими духами, переодела туфли.

Зоська сердито наблюдала за мной, потом с шумом раскрыла шифоньер, достала свою модную спортивную курточку с тремя «молниями». Курточка эта очень мне нравится и, говорят, очень идет мне. Зоська ее страшно бережет, на лекции не носит, а когда вешает в шифоньер, прикрывает сверху куском марли.

Она положила курточку на мою кровать и сказала:

— Надевай уж... Только замки не испорти.

Мне, наверное, надо было отказаться, но я не могла. Очень хотелось в этот вечер быть наряднее, выглядеть лучше, чем всегда. Я сказала Зоське «спасибо» и взяла курточку.

Пока сидели в кино, я все думала, куда мы пойдем после сеанса: по домам или еще по городу погуляем. И о чем Гриша будет со мной разговаривать... Изредка я незаметно, краешком глаза смотрела на его лицо, и в темноте оно казалось мне таким же мужественным, как у героя фильма. Мне очень хотелось Гришу о чем-нибудь спросить. Хоть о чем, лишь бы спросить и услышать, что он ответит. Но спросить было не о чем...

После кино мы действительно пошли погулять. Было еще тепло. Ярко горели уличные фонари, светились рекламы и вывески. Только что прошел дождь, и все эти многоцветные огни отражались во влажном асфальте. Осенний город выглядел праздничным. И настроение у меня было веселое, хорошее. Совсем праздничное.

Гриша рассказывал о каком-то своем товарище Викторе. Говорил, что это прекрасный человек, и обещал меня с ним познакомить. Мне было совсем не до Виктора и не хотелось ни с кем больше знакомиться. Но я слушала внимательно и охотно признавала все достоинства Гришиного товарища.

Пережидая поток машин, мы остановились на углу. Поставив прямо на панель плетеные корзины, женщины продавали цветы. К ним подходили прохожие, спрашивали цену и отходили. Покупали цветы немногие.

Я нарочно отвернулась от цветочниц, чтобы Гриша не подумал... чтобы ему не пришло в голову купить букет. И вдруг среди чужих голосов я отчетливо услышала голос Валентины:

— Сколько стоит?

Я обернулась и увидела ее. Совсем рядом. Она была одна и стояла спиной ко мне: Цветочница рылась в корзине, доставая букет, а Валентина отсчитывала деньги. Я случайно заглянула через ее плечо и остолбенела. Валентина платила за цветы теми деньгами, что взяла у меня: металлический рубль, три двадцатчика и...

— Остальные у меня копейками, извините, — сказала она чуть слышно и высыпала женщине на ладонь медяки, которые я собрала днем из всех наших карманов.

Поток машин кончился. Гриша тянул меня за руку и продолжал весело о чем-то болтать. Но мне он вдруг стал чужим и далеким. Я не хотела больше идти с ним. Не могла...

Женщина пересчитывала мелочь, а Валентина стояла возле нее с опущенной головой.

Я не вытерпела и обняла подругу за плечи. Она вздрогнула, обернулась...

Цветочница подала букет, Валентина взяла его машинально, не глядя. Я заметила, что она закусила губу, и даже тогда, при вечернем освещении, было видно, как побледнело ее лицо.

Мы оставили Гришу одного. Молча перешли улицу, оказались на бульваре. Сели на скамейку под тревожно шуршащими кленами. Рядом весело бил подсвеченный снизу фонтан, вода его казалась то зеленой, то розовой, то сказочно голубой. Гуляли пары. Откуда-то доносилась музыка. Город все еще выглядел праздничным...

Валентина сидела прямая, неподвижная и невидящим взглядом смотрела на причудливую игру света и водяных брызг. На коленях у нее лежал букет белых астр. Было что-то отчаянно гордое во всей ее фигуре: в строгом повороте головы, напряженном изгибе рук... Прохожие невольно обращали на нее внимание и, пройдя, оборачивались.

И вдруг словно сломилось у нее что-то внутри. Безвольно упали руки, ссутулились плечи, соскользнули с колен и рассыпались по влажной земле белые астры. Валентина припала к моему плечу и горько, навзрыд заплакала.

Я гладила ее мягкие волосы, а сама с трудом сдерживала слезы. И если бы не сдержалась, было неудивительно. Плакала Валентина! Мы никогда раньше не видели в ее глазах слез.

Она медленно выпрямилась, подняла на меня свои серые добрые глаза, до самого дна полные тоски и горя. Посмотрела грустно и пристально. Я не выдержала ее взгляда.

— Что с тобой?..

Не отвечая, Валентина открыла сумочку, вынула аккуратно сложенный листок бумаги и подала мне. Это была та самая телеграмма.

На узких бумажных ленточках выстроились друг за другом аккуратно напечатанные слова:

Я смотрела на рассыпавшиеся у наших ног астры, и у меня не было желания поднять их. Мне казались эти цветы ненастоящими.

На маленькой станции сошли молодые геологи, веселые попутчики от самой Москвы, и Дубов остался в купе один. Прикрыл дверь, погасил свет, выключил радио, лег и до самого подбородка натянул жесткое дорожное одеяло. Ехать оставалось часа три, можно было подремать.

Спокойно, добродушно разговаривали колеса, словно упрашивали его уснуть. Упрашивали терпеливо, настойчиво. А когда он начинал дремать, постепенно смолкали.

Сквозь дремоту проступали какие-то мысли — неясные, нестройные. Даже не мысли, а видения, воспоминания. Постепенно они приобретали последовательность, и Дубова обступали далекие знакомые образы. Он открыл глаза, закурил, но так и не смог освободиться от воспоминаний. Цепкие, тревожащие, они уводили Дубова в прошлое, на пятнадцать лет назад.

...Снег. Крупный мокрый снег... Он плотней и плотней опутывает вокзал, притихшие на путях составы, закрывает струящимся снежным пологом привокзальные улицы, силится потушить мерцающие огни дальних проспектов. Будто какие-то сказочные рыбаки-великаны, воспользовавшись темнотой и непогодой, поймали весь огромный город в свои волшебные сети. Сквозь густое студеное сплетение снега и ветра с трудом пробивается свет перронных фонарей — неяркий, мутный. Мутными кажутся лица столпившихся у вагона провожающих, мутной, даже подтаявшей с краев выглядит стылая луна. Во всем этом туманном заснеженном мире ясными кажутся только Сережкины глазка.

Он стоит рядом и улыбается.

Чуть поодаль, кутаясь в воротник пальто, переминается с ноги на ногу Феня. Она в коротких резиновых ботиках и, конечно, замерзла. Дубов в который раз жмет им обоим руки и почти упрашивает:

— Ну, пожалуйста, ребята... Бегите домой.

— Уйдем, — соглашается Сергей и упрямо добавляет: — Когда поезд тронется.

Феня молчит. Она, пожалуй, за то, чтобы скорей попрощаться, пожелать Дубову доброго пути, быстро поцеловать в щеку и убежать домой. Потихоньку от Дубова теребит Сергея за рукав, часто заглядывает на перронные часы.