Сказали по телефону, что пусковой объект заканчивают. Просили их номера из концертной программы вычеркнуть.
— Они так готовились, — расстраивается Светка. — Костюмы шили...
Ей становится одиноко на этом веселом и шумном вечере. Она отмахивается от знакомых, отказывается от приглашения на танцы. Озлобляется, когда парни пытаются затащить ее в буфет и угостить вином. Вырывается от них, называет своих друзей каменщиков пьяницами и подонками. Ей очень обидно, что белоусовцев нет здесь. А еще обиднее, что сама она сейчас не с ними, не на пусковом объекте.
И Светка уходит с вечера, не дождавшись конца.
Глава VI
Начальник участка возвращает Светке заявление и твердо говорит:
— Нет! Эта бригада передовая, особенная... Не могу перевести вас туда.
— Я вас очень прошу...
— Не могу!
Светка резко поворачивается, выбегает из кабинета. А в обеденный перерыв, стоя посреди тесной «курилки», громко, взволнованно говорит девчатам:
— Я хочу вместе с вами!.. Понимаете?
Голос у Светки дрожит, руки не находят себе места.
— Вы все знаете, какая я. Грубая... Пила... Курила... Но я хочу.... жить правильно. Примите...
Она опускается на перевернутый вверх дном ящик и закрывает лицо руками. В «курилке» становится тихо. А дотом Петр Тимофеевич очень спокойно спрашивает девчат:
— Что мы ответим Светлане?
И опять становится тихо, и Светка еще ниже опускает голову.
Наконец в дальнем углу слышится сдержанный шепот, потом кто-то говорит вполголоса, кто-то начинает громко спорить. Поднимается шум. И среди этого шума Светка улавливает громкие возгласы:
— Принять!
— Работник она отличный, а вот человек...
— Что «человек»? Ей еще и восемнадцати нет! «Человек» только начинается...
— Ну да! Примешь, а она всю бригаду опозорит.
— Сперва пусть исправится, а потом посмотрим...
— Да она уж давно от прежней своей жизни отошла! Не заметили разве?
— Видели мы таких!..
— А знаете, я ей верю! Все равно что самой себе верю!
Последняя фраза перекрывает все остальные, переворачивает Светкину душу, заливает лихорадочным румянцем ее широкое веснушчатое лицо.
Кто это сказал? Зоя Алексеевских? А может, Шура Михайлина? Или Маша Гукова? Или Галя... Светка поднимает глаза и встречается взглядом сразу с десятками глаз, веселых и добрых.
— Так как же решили? — спрашивает Петр Тимофеевич.
И все начинают кричать:
— Принять!.. Верим ей!.. Пусть пишет заявление!..
— Я... написала, — поднимается с ящика Светка. — Только начальник не взял. Отказал мне.
Тогда чуть не все тридцать человек идут к начальнику участка и уговаривают его перевести каменщицу Светлану Дедову в бригаду штукатуров.
Светка набрасывается на новую работу с жадностью. Она оказывается терпеливой и способной ученицей. А знания, приобретенные ею во время работы каменщиком, приносят большую пользу штукатурной бригаде.
Иногда Светка вспоминает о бригаде, из которой ушла. Вспоминает нехотя, без сожаления, но почему-то с чувством вины перед ребятами. Будто сама она пришла к свету, а их оставила... Она собирается пойти к ним и поговорить начистоту, откровенно. Сказать, почему ушла... И когда наконец приходит к каменщикам, застает там другую бригаду.
— А где же?.. — озирается она по сторонам.
— Своих потеряла? — сдержанно спрашивает девушка-подсобница. — Так их пятый день нет. Бригадира сняли. За пьянство... А каменщиков две передовые бригады к себе пригласили. Они и перешли.
«Вот и хорошо, — думает Светка. — Очень хорошо что передовые бригады к себе их взяли... Ребята-то ведь они стоящие! Отличные каменщики!»
ВО ВТОРНИК ПОСЛЕ ДВЕНАДЦАТИ
Глава I
Антон потерял голос. Об этом сказала его жена, Люся, остановив Геннадия на лестнице. Сказала и, припав к перилам, заплакала.
Геннадий ничего не ответил, только поправил на ее вздрагивающих плечах теплый шарф. Укрыл этим широким мягким шарфом ее плечи так, словно Люся озябла и ее надо согреть.
Они стояли на пустой лестнице в пустом театре, когда кончились дневные репетиции, а до спектакля оставалось еще несколько часов. Геннадий молчал, а Люся все тише, все безнадежнее повторяла сквозь слезы: «Что будет?», и шарф сползал, а Геннадий снова укутывал ее плечи.
Он искал и не находил слов, которые могли бы утешить ее, потому что слов таких у него не было. Вернее, не было в нем того чувства искреннего сострадания, которое могло бы сделать любые — самые обыкновенные, самые банальные — слова теми единственными, какие были необходимы. Он этого не осознавал, только растерянно ощущал: чего-то в нем нет, чего-то недостает, что-то мешает принять горе друзей в свое сердце. А главное — Геннадий не мог поверить, что голос Антона — необыкновенно свободный, летящий, — голос, которому, казалось, никогда не будет конца, — исчез, умер.
— Ты вечером занят? — спросила Люся.
— Спектакль, — ответил Геннадий и почувствовал себя виноватым: он давно мечтал спеть в этом спектакле главную партию и даже был назначен дублером Антона, но опера шла редко, и каждый раз пел Антон. И каждый раз Геннадий слушал его, стоя в переполненной служебной ложе, и изумлялся, и завидовал, и, забываясь, становился вдруг просто зрителем, студентом с шумной галерки и искренне, восторженно аплодировал певцу вместе о залом.
Он представил Антона на сцене, представил сцену, театр без Антона, и его обожгло осознанием беды.
— Значит, ты не придешь к нам? — Люся медленно выпрямилась, отняла маленькие руки от лестничных перил. — Он скоро вернется, а я... Я не могу с ним — одна. — Она попыталась улыбнуться. — Во мне совсем нет мужества.
Геннадий подумал, что в ней никогда и не было мужества, не было характера, что и то, и другое в избытке было в Антоне, и этого хватало им на двоих.
— Я иду. Сейчас, вместе с тобой.
Но, раздумывая, не тронулся с места, Люся подняла заплаканные глаза.
— У тебя премьера?
Геннадий мысленно повторил! «премь-е-ра», и где-то в самом дальнем, скрытом уголке его души на какой-то миг возникло едва уловимое ощущение... Он притворился, что не заметил этого, но ощущение
