— Самый опасный мост, — сказал машинист, не Слепцов, а другой, сменивший его в этом кресле. Сказал негромко и вроде бы самому себе, но Петька услышал. И услышал ответ:

— Чертов мост, чего же ты хочешь?..

Возле машиниста стоял ехавший с Янкана путевой мастер, которого и он, и помощник называли просто Володя. Все они внимательно смотрели вперед.

Петька ждал этого моста. Он помнил все до мельчайших подробностей: вытекающую из тайги наезженную КрАЗами и «Уралами» дорогу, вагончики строителей, уникальный турбобур, автоприцеп, превращенный в сцену, самодеятельных артистов, так и не сменивших робы, резиновые сапоги и щит с надписью:

Он был тогда далеко впереди укладки — трудный, с мерзлотой, с плывунами, с огромным объемом работ. Он потом «держал» строителей, этот мост посуху, перекинутый над распадком между двух сопок, и его сначала обошли, положили временную — обводную — дорогу, а теперь поезд шел к мосту по главному пути, и Петька таращил глаза — боялся просмотреть, упустить даже самую малость. Боялся не узнать «объект девяносто первый», как называли его парни-строители из мостопоезда номер тридцать четыре.

Но сразу узнал. Далеко внизу, под мостом, вознесенным над распадком на высоких прочных опорах, вытекала из тайги на поляну заснеженная, не тронутая колесами дорога. Сверху было заметно, что поляна — всего лишь вырубка, бывшая строительная площадка. На ней еще оставались какие-то столбы. Петьке показалось даже, что он видит грубо сколоченный стол, на который девчата метали тогда исходившие паром миски со щами...

Поезд шел по мосту очень медленно, на ощупь, словно пересчитывая всеми колесами уложенные на постоянных опорах железные ребра временных конструкций. Шел долго. Мучительно долго. И пока последний вагон не оказался на твердом земляном полотне, никто в кабине тепловоза не проронил ни слова.

Зато потом все оживились, помощник с путевым мастером заговорили на охотничьи темы, и Петька понимал, почему.

Вдоль дороги, на снежной целине, как на белом листе бумаги, читались всевозможные — длинные, круглые, в одинарную, двойную и чуть ли не в тройную строчку — следы. Сам он был в этом смысле безграмотен, спросить стеснялся, но, поскольку охотники говорили о диких козах, зайцах, лисах, медведях, о тетеревах и куропатках, пытался угадать, кому из них какие отпечатки принадлежат.

— Тетерева да куропатки все покрытие с дороги растащат, — смеясь, показывал кондуктор на массу следов, ведущих к полотну. — Камешки на путях собирают. Удобнее, чем из-под снега в тайге.

От самого Янкана вблизи, параллельно новой колее, тянулось как бы разорванное и сшитое железобетонными мостами полотно старой, довоенной дороги, вызывая сомнение: а надо ли было вновь рубить лес, возить землю, отсыпать, строить мосты... Ведь не ради автодороги, возникшей на старой просеке, сделано это?

— Нет, конечно, — пояснил Петьке разговорчивый путевой мастер. — На новой меньше уклонов, меньше кривых. Значит, больше скорость, больше безопасность. Отсюда — на глаз — не видно. Кажется, обе дороги в одних условиях...

Они так и бежали рядом до самой Заболотной — дружно и родственно. Одна — пострадавшая от войны, скромная, готовая служить людям в любом качестве. И другая — получившая известность еще до рождения, красивая, звонкая, с большим и завидным будущим, призванная разбудить и открыть людям богатый, но до поры до времени скупой и суровый край.

К вечеру становилось еще холоднее, в кабине чаще включали калорифер, прежде чем опустить стекло и, высунувшись, оглядеть нетронутую первозданную красотищу, Петька стягивал на подбородке ушанку, поднимал куцый цигейковый воротник. Лицо тут же обдавало холодным, режущим жаром, перехватывало дыхание, стыли во рту никогда не болевшие здоровые зубы. Бесконечные, со всех сторон закрывающие горизонт сопки казались собранными сюда со всего света, и трудно было поверить, что каждая когда-то кем-то открыта и названа. Впрочем, в этих местах сколько угодно сопок, на которых не бывали даже охотники.

Обжигаясь морозом, принимая в распахнутую душу гармоничное великолепие природы, Петька вдруг ухватил глазом что-то постороннее. Какое-то несоответствие. Ухватил на мгновение, тут же потерял, но за его спиной произнесли: «Сто одиннадцатый», и он все понял. Лена писала: наледи...

Вода пробивалась из земли, из-под снега и льда, парила, растекалась на бугристой, желтоватой поверхности, неотвратимо наращивая слой льда такими же нездоровыми, отвратительными оплывами. Эту изъязвленную коросту долбили ломами и кайлами солдаты-строители, чистили уже пробитую траншею, пытались отводить по ней вроде бы и не подвластную законам физики воду.

В полдень держалось здесь минус сорок три, сейчас, к вечеру, температура упала ниже, а вода сочилась, лилась, текла по участку, и мороз, коварства которого не выдерживало железо, был бессилен унять ее.

— ...А в прошлом году? — спросил Петька у помощника машиниста. Тот только махнул рукой.

— В прошлом вагончики по маковку в лед вмерзли. Да и сейчас: тепловозы идут, а машины стоят. Совсем залило автодорогу. До поверхности моста сорок сантиметров осталось... — Путевой мастер Володя знал все и, пока ехали до Заболотной, рассказал не только про эту зимнюю речку, как злого джина выпущенную неосмотрительными строителями из-под земли, но и о тех беспрерывных летних дождях, которые, как писала Лена, могли соперничать с тропическими ливнями.

Дожди эти наделали дел: образовали раковины на подходах к мостам, залили станционные вагончики, легкомысленно поставленные в низинах, попортили связь. Другими словами, обнаружили все самые уязвимые места. И это было, пожалуй, не столько плохо, сколько хорошо. Природа сделала проверку на качество работ. Строители приобрели опыт.

Станция Заболотная, как и Пурикан, промелькнула двумя маневровыми путями, двумя вагончиками, над трубами которых, вытянувшись двумя длинными шестами и не шелохнувшись в безветрии, стояли дымы. И опять машинист сбросил скорость, «на цыпочках» (пять километров в час) стал подходить к очередному мосту — тому самому, на сто девятнадцатом.

«Провалился», — смеялась по селектору Лена. Ну, не провалился, конечно, понимал Петька, но что-то с ним есть, с этим довоенным еще мостом. Тепловоз тянул состав со скоростью медленного человеческого шага. Володя в одном форменном пиджачке — то ли не успел, то ли забыл накинуть полушубок — выскочил прямо в снег, убежал вперед. Ходил там по мосту, толковал с инженерами-мостостроителями, потом поднялся в заднюю кабину, попросил машиниста, ехавшего там пассажиром, последить за приборами на щитке: боялся саморасцепа.

Белая и черная стрелки манометра чуть вздрагивали, но вели себя, в общем, прилично. А сам Володя, высунувшись в окно, зорко следил за вагонами.

Наконец люди с моста ушли, и на него осторожно вполз первыми своими колесами тяжело груженный состав. Он тянулся по мосту бесконечно долго. Машинисты и помощники на двух тепловозах работали напряженно и... ювелирно. Путевой мастер так и стоял без пальто, до пояса высунувшись из окна. И даже Петька, бесполезный сейчас, безответственный пассажир, ощущал не только тревогу, но и болезненное мускульное напряжение во всем теле, словно и он тянул — вытягивал с неблагополучного моста груженный машинами тяжелый поезд.

Состав, изогнувшись подковой, двигался почти незаметно, и все-таки наступил момент, когда последний вагон с кондуктором на тормозной площадке благополучно миновал ненадежное пока, подлежащее модернизации «искусственное сооружение».

Не успели бригады отдохнуть на участке более благополучном, как снова — скорость до пяти километров, внимание — на приборы и стовагонную змею состава. Снова мост, на этот раз новый, на сохранившихся старых опорах, высоченный, пятипролетный... Его наводили в декабре на таком же безветренном, как сейчас, но более жестоком морозе. Минус шестьдесят показывал северный — особый — термометр, потому что обычный, предел которого пятьдесят — пятьдесят пять градусов, здесь не