политическим делам адвокатов.

Если еще до 1937 года старая адвокатура защищала интересы подсудимых и все же часто добивалась успехов, то после ликвидации лучших старых и молодых адвокатов институт защиты по политическим делам, по существу, превратился в фикцию. Партийные адвокаты, как правило, не оспаривали обвинения, даже при отсутствии в деле каких-либо, минимальных доказательств виновности подсудимого и даже при отрицании последним своей вины. Вся деятельность таких адвокатов обычно сводилась к тому, что, полностью соглашаясь с прокурором и считая обвинение доказанным, они просили суд проявить высокую гуманность и несколько смягчить приговор ввиду 'молодости' или 'первой судимости' (смотря по обстоятельству дела) подсудимого.

Вообще число политических дел, рассматриваемых в этот период Верховынм судом Грузии, должно быть, составляло ничтожный процент из той массы дел, по которым подавляющее большинство было расстреляно или сослано без права переписки решением 'тройки'. Часть арестованных была осуждена приговорами Военного трибунала Закавказского военного округа. Некоторые, не выдержав пыток, умерли во время следствия или покончили с собой, а особенно непокорные, неподдающиеся и сопротивляющиеся, были застрелены прямо в кабинете следователя.

Лишь недавно, в конце 1938 года, после упразднения 'троек' и в особенности после перевода Берия в Москву на место Ежова, в спецколлегию Верховного суда Грузии стало поступать больше политических дел, в основном по статьям 58-10, 58-11 – статьи, всегда очень 'популярные', а дела по другим пунктам статьи 58 – об измене, терроре, диверсии и подобных тяжких преступлениях – по-прежнему рассматривались военными трибуналами.

Хотя аресты еще продолжались, но они уже не были массовыми и не носили характера цепной реакции.

Утверждали, что наступил перелом. Все бедствия сваливали, конечно, на врага народа Ежова, проклинали и поносили его. Зато доходили до исступления, восхваляя Берия, назначение которого в МГБ СССР ознаменовалось в Грузии возвращением двух известных академиков.

Случаи эти, с одной стороны, создавали еще более яркий ореол величия и справедливости соратнику Великого вождя и с другой – давали основание официально утверждать, что 'разбираются, без вины не осуждают'.

Я не знаю – посвящали или нет в свое время русские поэты стихи Ежову или Абакумову, слагали ли в их честь песни композиторы. Но если собрать вместе только песни и стихотворения, созданные в Грузии в честь Берия, наверное, получится весьма объемистый том.

Адвокаты Алексей Чичинадзе и Дмитрий Канделаки были также склонны считать, что наступил конец 'всеобщего потопа'. Они верили, что циркулирующие по городу слухи о том. что из Москвы якобы поступили секретные директивы освобождать людей, – не являются фантазией отчаявшихся людей, а имеют под собой реальные основания. Настроены они были весьма оптимистически и полагали, что, раз отцу и Хаиму посчастливилось и дело их дошло до суда, можно не сомневаться в благоприятном исходе.

Адвокатам было разрешено свидание с их подзащитными 22 марта.

В этот день утром я пошла в Верховный суд навести 'официальную справку' о положении дела.

Здание, в котором помещался Верховный суд, представляло собой единственное в своем роде в Тбилиси, весьма замысловатое строение. Оно было сооружено в царское время специально для тифлисского окружного суда – огромный шестиэтажный дом, состоящий из двух корпусов, соединенных между собой внутренними широкими лестницами. Почти на всех этажах – большие и малые залы судебного заседания. В них еще сохранились специально изготовленные, стоящие на возвышении, как на сцене, дубовые столы и высокие стулья для состава суда, специальные скамьи подсудимых и длинные ряды стульев для публики.

В этом здании были сосредоточены все высшие органы правосудия: прокуратура Республики, Народный комиссариат юстиции, Военный трибунал и прокуратура, Президиум коллегии адвокатов и ряд других ведомств юстиции.

Поднимаясь по лестнице, я вижу длинную очередь, которая тянется из приемной 'спецотдела' через широкие лестницы и площадку первого этажа выбирается наружу и, закручиваясь несколькими кругами, почти целиком заполняет огромный внутренний двор. Здесь стоят люди, наводящие справки об 'исчезнувших' еще в 1937-1938 годах. И теперь так же, как прежде, они все получают один ответ: 'Осужден на 10 лет и сослан без права переписки'.

На пятом этаже, где помещается Верховный суд и Коллегия адвокатов, мои друзья встречают меня радостно, утешают и убеждают, что, слава Богу, наступила перемена и суд непременно оправдает как отца, так и Хаима. Зато косо смотрят на меня новые адвокаты, бывшие члены Верховного суда или бывшие прокуроры. Хоть и обиженные, выгнанные, но, как члены партии, они должны относиться с презрением к врагам народа.

Некоторые из уцелевших старых работников суда и прокуратуры, боясь поздороваться или заговорить со мною, улыбаются мне глазами. Но таких мало.

В коридоре среди множества людей встречаю родственников подсудимых, проходящих по нашему делу. К моему удивлению, в разговоре со мною они проявляют недоверие и настороженность. Как впоследствии выяснилось, Софа? ссылаясь на 'достоверные секретные источники', пыталась убедить их в том, что 'старый провокатор' Давид Баазов, чтобы спасти свою шкуру, погубил всех, в том числе и собственных сыновей – за это ему якобы было обещано освобождение.

Уговаривая их объединиться и бороться против старика 'единым фронтом', она обещала им свою помощь и взяла на себя организацию защиты.

Казалось бы, члены семей подсудимых слишком хорошо знали отца, чтобы поверить в подобную дьявольскую клевету, да и сам факт ареста Герцеля намного раньше отца делал совершенно бессмысленным утверждение Софы. Но в те дни всеобщего безумия и потери всяких разумных критериев нетрудно было отравить сознание людей и убедить их в самом невероятном.

Вскоре приглашенные ими же адвокаты – Амирагов, Дидебулидзе и другие – объяснили им истинное положение вещей.

С моим появлением в Тбилиси Софа сразу исчезла с нашего горизонта.

Вечером спешу к Алексею Чичинадзе домой. Туда же приедет и Дмитрий Канделаки. С замиранием сердца жду – что они скажут? Как выглядит отец? В каком он состоянии? Как держит себя Хаим?

Алексей, как обычно, выглядел спокойным, собранным, но я сразу почувствовала, что за внешним безразличием он умело скрывает внутреннее волнение и напряженность.

Задаю ему десятки вопросов: о допросах, о состоянии здоровья, что сказал, как сказал. Хочу через него воспринять каждый вздох, каждый взгляд, каждую мысль и слово отца.

– Нет, нет, – уверяет Алексей, – страшных пыток к нему не применяли, но он очень подавлен, к тому же нездоров.

Перехватываю взгляд его жены Маро (она из числа близких друзей и душой болеет за нашу семью). Своим взглядом она хочет удержать мужа от чего-то.

Но разве Алексей мог сказать мне, как пытали отца? (Подробно об этом я узнала спустя годы).

А разве сами обвиняемые были вправе говорить кому бы то ни было о перенесенных ими пытках?

Методы следствия считались государственной тайной, рассказы о них могли повлечь за собой новое грозное обвинение – в разглашении государственной тайны.

И все же в Тбилиси, где какими-то неведомыми каналами народ всегда раньше, чем в других городах Союза, включая и Москву, узнавал о происходящем 'там', знали о тех изуверских пытках – о переломах костей, об удушении женщин их собственными косами, о тушении горящих папирос на теле обвиняемого, о сдирании ногтей и подобных зверствах, достигши во второй половине 1938 года своего апогея.

– Хуже всего то, – говорит Алексей, – что мне не удалось убедить Давида в том, что ты на свободе находишься здесь. Он не захотел обсудить со мною эпизоды обвинения и все время просил только сказать ему правду – где заточена Фани.

Алексей дал мне строгий наказ – завтра, с раннего утра, находиться в Верховном суде, постараться, пока заключенных введут в зал и закроют за ними дверь быть на виду и сделать так, чтобы отец узнал меня, даже, если удастся, заговорить с ним.

Зато Дмитрий Канделаки был больше доволен своим подзащитным. По его словам, Хаим выгляди