японски, выговаривалось теперь с поразительной легкостью. Таинственным образом это случается, когда бы я ни заговаривал на чужом языке.

— Секс с вами доставляет Мариэ большое удовольствие, но ей необходимо постоянно работать над своей духовной жизнью. Поэтому она не может уйти из Круга и жить с вами. Пожалуйста, постарайтесь понять ее чувства в этом вопросе.

Дядя Сэм неподвижно сидел на подоконнике, во взгляде читались строптивость и недоверие, все мускулы крепкой белой шеи напряжены, пушок, которым она покрыта, пронизан светом, отраженным от деревьев за окном. Мариэ, как я знал, предупредила его, что после ее ухода я сообщу ему что-то важное и он должен внимательно меня выслушать. После паузы он спросил низким звучным голосом:

— Зачем ей эта религиозная коммуна? Она не признана ни одной из церквей, о которых я слышал. — Он совершенно не сомневался, что что-то от него скрывают.

— Мариэ нуждается в этой коммуне, потому что пережила трагедию, которую можно, наверно, назвать страшнейшей из мыслимых. И не оправилась от нее. Возможно, не оправится до конца… Помните сцену, разыгранную двумя молодыми актерами театра Коса? Это тогда причинило Мариэ страшную боль.

— Вы о скетче Томми и Джимми? Это как-то напоминает жизнь Мариэ? Я видел, что она просто в шоке, и спросил, в чем дело, но она ничего не объяснила.

Внимательно следя за всеми его реакциями, я рассказал, как ушли из жизни Мусан и Митио. Когда он говорил, что ничего не знает, я сомневался, верить ему или нет, но теперь понял: он не имел ни малейшего представления о случившемся. Когда Мариэ упрекала Коса за показанное на сцене, Дядя Сэм в компании двух молодых актеров стоял, слушая, тут же рядом. Но вся эта история показалась ему тогда настолько невероятной, что он счел ее переделкой какой-нибудь пьесы театра кабуки. Поэтому и не возражал против того, чтобы ее включили в спектакль: пусть будет еще и образчик черного юмора. А когда Томми и Джимми разыграли эту безумную сценку, он подумал, что Мариэ оскорблена поруганием японских культурных традиций.

Именно так оно и должно было выглядеть в глазах Дяди Сэма — этого мальчика из типичной американской семьи среднего класса. В недавней истории с хранением наркотиков он был единственным, ни в чем не повинным, и эта же невинность скрывала от него не только то, что чудовищные несчастья могут и в самом деле случаться с самыми обычными людьми, но и то, что встречаются также характеры, которые способны обращать это в комедию и делать объектом веселья…

Глаза Дяди Сэма наполнились слезами, а лицо покраснело, как у детей, когда их несправедливо отшлепают, что еще больше подчеркивало его непомерный рост. Тряхнув головой, но сумев сдержать слезы, он прошел в комнату, где на полу по-прежнему была расстелена постель, и закрыл дверь. Похоже было, что он лег, хотя так бесшумно, как вряд ли возможно для человека его габаритов. Потом я услышал горькие сдавленные рыдания, напоминавшие звуки, которые издает зевающая и почесывающаяся собака. Мой рассказ возымел слишком сильное действие. Чувствуя что-то вроде разочарования, я ушел к себе в кабинет.

Мариэ и Хикари поплавали вдоволь, но все же вернулись до темноты. Подняв голову от стола, я увидел, как они шагают по дорожке, тоненькими, но ладными голосами распевая детскую песенку из телевизионной передачи, а из леса выходит встречающий их Дядя Сэм. Потом, когда они отправились купить продуктов к ужину, он тоже пошел вместе с ними. И позже, за ужином, все время вел себя как прекрасно воспитанный молодой человек: учтиво помогал Мариэ за столом, говорил мало, выпил одну банку пива и вежливо отказался, когда я предложил ему перейти к виски. Серьезность не изменяла ему ни на миг.

В тот вечер свет опять потушили рано, и, снова слушая стоны Мариэ, я вдруг поймал себя на неожиданной догадке. А не была ли кассета, которую присылал Мариэ этот тип с телевидения, чуть искаженной при воспроизведении записью ее голоса? И не сдался ли он так быстро, когда мы объявили ему, что пленка поддельная, потому что испытывал к ней нечто большее, чем просто страстную одержимость, и в самом деле ее любил?..

На другой день лил дождь. Дядя Сэм объявил, что ему не хочется быть единственным иностранным пассажиром в автобусе, где полно японцев, так что Мариэ выдала ему денег на такси и пошла проводить до стоянки у супермаркета. Было зябко, и я развел камин, заложив в него наколотые еще в прошлом году дрова. Мариэ добрела до дому под дождем, стащила мокрые чулки и уселась к огню, натянув юбку на колени.

Каждое лето я понемногу читаю избранные жизнеописания славных мужей — том сочинений Бран- тома, который когда-то порекомендовал мне мой ныне давно покойный профессор. Поскольку после университета я уже толком не занимался французским, язык я знаю настолько, что даже и в аннотированном издании читаю со скоростью одна страница в день. Но с ходом времени легкий стиль захватывает меня, и чтение приятно вписывается в монотонный ритм загородной жизни. В тот день я сидел в гостиной, время от времени откладывая книгу, чтобы заглянуть в словарь, и в какой-то момент Мариэ, не сводившая глаз с языков пламени, лизавших белую кору березовых поленьев, нарушила молчание, произнеся:

— А я правильно помню, что в «La Vie de dames galantes»[6] есть кусок, где монахиня, которую изнасиловали солдаты-сарацины, оборачивается им вслед и говорит, что хотела бы «сделать это» еще разок и тогда уж, наверно, будет совсем довольна?

— Правильно. Помню, как читал это в переводе еще подростком, — ответил я, вовремя прикусив язык и не сказав, что книга, которой сейчас занимаюсь, совсем в другом роде, ближе к трудам Брантома- историка.

Слова Мариэ были отзвуком ее сексуальной удовлетворенности, но в то же время их пронизывала печальная серьезность.

В стороне от камина, у окна, в той части комнаты, что была на ступеньку выше, чем наша, Хикари, лежа на полу, как всегда, слушал музыку и, когда мы заговорили, сразу же потянулся за наушниками. Мариэ остановила его, сказав, что долго пользоваться ими ему вредно. Он послушался и слегка приглушил приемник.

— Это Шуберт, соната «Арпеджионе», — сказала Мариэ, поблагодарив его. — Кто играет?

— Голуэй. На флейте.

— Чудесно, и подходит по настроению. — Она снова перевела взгляд на поленья в камине. — Недавно мы с Маленьким Папой поспорили, — заговорила она, начиная рассказ о том, что ее тяготило перед приездом. — Спор затянулся, и я таки в нем увязла. Началось с необычной «проповеди», которую Маленький Папа, вопреки своему обыкновению, посвятил разговору о христианстве. Называлась она «Что можно ощутить и что можно понять», то есть речь шла о «чувственном» и «рациональном». По мнению Маленького Папы, все, что можно почувствовать, можно и понять. Вначале было Слово — «то, что можно понять», и все «то, что можно почувствовать» выросло из него.

Но если мы возьмем то, что случилось с моими детьми, то увидим: их смерть была ужаснейшим из того, что можно почувствовать, и все-таки я никогда не смогу понять ее. Когда я сказала об этом Маленькому Папе, он ответил, что этот способ мышления напоминает манихейский дуализм, так как манихейцы верили в прямое противопоставление «чувственного», то есть связанного с каким-то отрезком времени, и «постигаемого», которое бесконечно.

Я сказала, что именно в это и верю, и мое утверждение привело его в ярость. Он завизжал, как ребенок: «А как же тогда воплощение Христа? Разве благодаря Его божественному воплощению бесконечное не слилось с преходящим? И не это ли открыло роду людскому путь к спасению?..»

Я помню, что говорила о манихейском дуализме Фланнери О'Коннор. Манихейцы проводят четкую границу между духом и плотью и поэтому стремятся приблизиться к тайнам духа без посредничества материального мира. Однако, если ты пишешь роман, материальное выступает посредником и с его помощью ты достигаешь воплощенного искусства. В чтении это звучало очень убедительно.

О'Коннор твердо верила, что все, что можно почувствовать, можно понять, — тут ее взгляды полностью совпадали со взглядами Маленького Папы, верила в то, что благодаря воплощению Христа это впервые стало осязаемой реальностью. Она писала рассказы о странных людях и случавшихся с ними невероятных вещах… и создавала на этой основе воплощенное искусство, показывая, что через