— «Любовь, война и насилие» Кристофера Малли, — как автомат отвечаю я, — «Граница» Филиппы Гарольд.

Нет смысла гнать образы из головы — они хлынули потоком. Одно-единственное слово возникает в моем мозгу, как будто его выжгли каленым железом. Боль. Они хотели, чтобы мама прошла через процедуру в четвертый раз. Они пришли за ней в ту ночь, когда она умерла, пришли, чтобы забрать ее в лаборатории. Но она не пошла с ними, она убежала в темноту и прыгнула с утеса в пустоту.

«Я люблю тебя. Помни об этом. Они не могут это отнять».

Тогда мама разбудила меня этими словами, и теперь, после того как она давным-давно исчезла, они снова вернулись ко мне. Их повторяли на ветру сухие деревья, шептали в холодном предрассветном воздухе замерзшие листья.

— И «Ромео и Джульетта» Уильяма Шекспира.

Эвалуаторы кивают и записывают. «Ромео и Джульетта» в списке рекомендуемой литературы для каждого первогодка в классе здоровья.

— Почему «Ромео и Джульетта»? — спрашивает эвалуатор номер три.

«Это произведение пугает» — так я должна ответить на этот вопрос. «Ромео и Джульетта» — назидательная история, в ней рассказывается об опасностях, которые подстерегали людей старого мира, до того как изобрели способ исцеления от амор делириа нервоза. Мне кажется, что горло у меня начинает распухать и уже нет никакой возможности выдавить из него хоть слово. Слова застревают в горле, как колючки репейника на одежде во время пробежки через фермы. И в этот момент у меня в ушах начинает шуметь океан, я слышу его отдаленное урчание, представляю, как его тяжелые воды накрывают мою маму.

И все, что я могу выговорить:

— Это прекрасно.

Все четыре эвалуатора, словно связанные одной ниткой марионетки, мгновенно вскидывают головы.

— Прекрасно? — переспрашивает женщина-эвалуатор и морщит нос.

Воздух начинает звенеть от напряжения, и я понимаю, что допустила ошибку… большую ошибку.

Эвалуатор в очках подается вперед.

— Интересное слово ты использовала. Очень интересное.

Теперь, когда он демонстрирует свои зубы, они напоминают мне белые клыки оскалившегося пса.

— Может, по-твоему, страдание прекрасно? Может, тебе доставляет удовольствие насилие?

— Нет-нет, совсем не так.

Я стараюсь привести мысли в порядок, но в голове у меня продолжает бессловесно рычать океан, и рычание его с каждой секундой становится все громче и громче. А теперь еще к рычанию добавился слабый крик, как будто крик мамы долетает до меня через пропасть десятилетия.

— Я просто хотела сказать… в этой истории есть что-то печальное…

Яркий свет и рычание тянут меня ко дну, я барахтаюсь и пытаюсь вырваться. Самопожертвование. Я хочу сказать что-то о самопожертвовании, но не нахожу нужных слов.

— Продолжим, — говорит эвалуатор номер один.

Когда она предлагала мне выпить воды, ее голос звучал так мило, но теперь в нем нет и намека на доброжелательность.

— Поговорим о чем-нибудь простом. Например, какой цвет ты любишь больше других?

Часть моего сознания, рациональная и обученная, кричит: «Синий! Скажи синий!» Но другая, которая существовала еще раньше, пробивается через волны шума и выпрыгивает на поверхность.

— Серый.

— Серый? — растерянно переспрашивает четвертый эвалуатор.

Сердце по спирали, как в воронку, устремляется в желудок. Я понимаю, что сделала, — я провалилась, я прямо так и вижу, как набранные мной баллы стремятся к нулю. Но уже ничего не исправить. Со мной все кончено. Шум в ушах усиливается, он похож на топот перепуганных животных и не дает думать.

— Не то чтобы серый, — тороплюсь объяснить я. — Перед восходом солнца есть момент, когда все небо становится таким бледным, почти бесцветным… Это не совсем серый и не белый, мне всегда он нравился, потому что когда на него смотришь, веришь, что вот-вот случится что-то хорошее.

Но меня уже не слушают. Все эвалуаторы встрепенулись и смотрят куда-то мне за спину, лица у них такие, как будто они пытаются уловить в речи иностранца знакомые слова. А потом вдруг шум и крики врываются в комнату, и я понимаю, что все это время они существовали не только в моем сознании. Действительно кричат люди, действительно шум стоит такой, как будто бегут сразу тысячи ног. И третий звук присутствует тоже, он служит фоном для всего остального — бессловесное мычание, люди неспособны издавать такой звук.

Я ничего не могу понять, все происходит как во сне. Женщина эвалуатор встает со своего места и говорит:

— Что за черт…

— Сядьте, Хелен, — одновременно с ней говорит эвалуатор в очках. — Я пойду узнаю, в чем дело.

И в ту же секунду синие двери распахиваются, и в лабораторию врывается грохочущее копытами стадо коров, настоящих, реальных, живых, мычащих коров.

«Действительно насмерть перепуганные животные», — думаю я.

На долю секунды я выпадаю из реальности и мной овладевает гордость, оттого что я верно определила звук, предшествующий их появлению. А потом я понимаю, что через пару секунд меня втопчут в пол очень крупные, очень тяжелые и очень напуганные животные, и тут же ныряю в угол, за операционный стол.

Операционный стол служит надежным укрытием. Я осторожно выглядываю, только чтобы видеть, что происходит в лаборатории.

Эвалуаторы к этому моменту уже запрыгнули на свой стол, их со всех сторон окружают коричневые и пестрые туши коров.

Женщина-эвалуатор вопит как резаная.

— Спокойно! Спокойно! — кричит эвалуатор в очках, а сам цепляется за женщину, как будто он вот- вот утонет, а она — спасательный плот.

У некоторых коров на голове болтаются нелепые парики, на других накинуты халаты, точно такие, как тот, который на мне. На секунду я перестаю верить, что все это происходит на самом деле. Возможно, все это — сон, и я скоро проснусь в своей постели, и это будет утро дня эвалуации. Но потом я замечаю на боках коров надписи: «НЕ ИСЦЕЛЕНИЕ. СМЕРТЬ». Это написано чернилами как раз над выжженными клеймами с номерами, которые указывают на то, что участь этих коров — скотобойня.

По спине у меня пробегает холодок, и все начинает становиться на свои места. Каждые два года заразные — люди, которые живут в Дикой местности между цивилизованными городами и районами, — проникают в Портленд и устраивают своего рода протестные акции. В один год они заявились посреди ночи и нарисовали на домах всех до единого ученых красные черепа. В другой они умудрились проникнуть в центральный полицейский участок, тот, где координируют передвижения патрулей по Портленду, и перетащили всю мебель, включая кофейные автоматы, на крышу. Это, правда, было очень смешно и, если подумать, невероятно, потому что Централ — самое охраняемое здание в Портленде. Для людей, которые живут в Дикой местности, любовь не болезнь, и они не верят в исцеление. Они думают, что исцеление — это бесчеловечно. Отсюда и надпись на бедных коровах.

Теперь я все поняла — коров нарядили так специально. Как будто мы, те, кто проходит через эвалуацию, — стадо скотов.

Коровы вроде как успокоились. Они больше не ведут себя агрессивно и начинают просто бродить по лаборатории. Женщина-эвалуатор размахивает планшетом и хлопает коров, когда они таранят стол, слизывают со стола и начинают жевать бумаги, как я понимаю — записи эвалуаторов. Слава богу. Может, они съедят все записи, и у эвалуаторов не останется свидетельств моего провала.

Сейчас, когда я спряталась за операционным столом и не рискую угодить под копыта, все это кажется