Слова натыкаются друг на друга, и теперь я уверена, что никакая темнота не в силах скрыть прилив крови к моему лицу.

Алекс наклоняет голову набок.

— Тогда ты со мной заигрываешь?

— Что? Нет… — невнятно бормочу я.

Я в панике, мозг работает вхолостую, я ведь даже не знаю, что такое «заигрывать». Я знаю только то, что написано об этом в учебниках. Я знаю, что это плохо. Возможно ли заигрывать и не знать, что заигрываешь? Он заигрывает? Левое веко дергается уже всерьез.

— Расслабься, — говорит Алекс и поднимает обе руки, как будто сдается, — я пошутил.

Он немного поворачивается влево, но при этом не перестает смотреть на меня. Луна освещает шрам на его шее — правильный белый треугольник, символ закона и порядка.

— Я не опасен, ты забыла? Я не могу причинить тебе вред.

Алекс говорит эти слова тихим ровным голосом, и я ему верю. Но сердце у меня в груди не собирается сбавлять обороты, мне кажется, оно готово взлететь и утащить меня вместе с собой.

Такое чувство у меня всегда возникает, когда я оказываюсь на Холме и смотрю вниз на Конгресс- стрит. Весь Портленд лежит позади меня, улицы переливаются зеленым и серым, издалека все кажется незнакомым и прекрасным. А потом я раскидываю руки и бегу, бегу вниз по склону холма, ветер бьет мне в лицо, а я даже не прилагаю никаких усилий, просто позволяю силе тяжести нести меня вперед.

От восторга не хватает дыхания, и я жду, когда закончится полет.

Вдруг я понимаю, какая вокруг тишина. Группа перестала играть, и толпа тоже притихла. Только ветер шуршит в траве. Мы стоим в пятидесяти футах за гребнем холма, отсюда не видно ни амбара, ни собравшихся на вечеринку людей, и я на секунду представляю, что, кроме нас, нет никого во всем городе, во всем мире.

Тонкие нити аккордов начинают плести в воздухе кружево музыки, она нежная и тихая, как дыхание, такая тихая, что сначала я даже принимаю ее за дуновение ветра. Эта музыка совершенно не похожа на ту, что звучала раньше, каждая нота раскручивается в ночном воздухе, как стеклянная или шелковая нить. И снова меня поражает, насколько она прекрасна и ни на что не похожа. Мне почему-то хочется плакать и смеяться одновременно.

Облако набегает на луну, и на лице Алекса пляшут тени. Он по-прежнему не сводит с меня глаз. Хотела бы я знать, о чем он сейчас думает.

— Это моя любимая песня, — говорит Алекс. — Ты когда-нибудь танцевала?

— Нет, — отвечаю я слишком уж категорично.

Алекс тихо смеется.

— Ничего. Я никому не скажу.

Я думаю о маме: вспоминаю ее заботливые руки, когда она скользила вместе со мной по паркету в нашем доме, как будто мы фигуристы; переливы ее голоса, когда она подпевала песням из проигрывателя; ее смех.

— Моя мама любила танцевать, — зачем-то говорю я и тут же об этом жалею.

Но Алекс не начинает расспрашивать и не насмехается. Он просто на меня смотрит. В какой-то момент мне кажется, что он хочет что-то сказать, но вместо этого он протягивает ко мне руку. Через ночь, через пустоту.

— А ты не хотела бы? — тихо, почти шепотом спрашивает он.

— Не хотела бы чего?

Сердце грохочет у меня в ушах, и, хотя между его рукой и моей еще несколько дюймов, мы оказываемся в одном энергетическом поле. Мне становится жарко, как будто мы прижаты друг к другу, ладонь к ладони, щека к щеке.

— Танцевать.

Алекс находит мою руку, притягивает к себе, последние дюймы между нами исчезают, и в эту секунду песня достигает кульминации.

Мы танцуем.

Я никогда не могла понять, как Хана умудряется обманывать так часто и с такой легкостью. Но тут, как и во всем остальном, дело в опыте — чем чаще ты врешь, тем легче тебе это дается.

Поэтому, когда я на следующий день прихожу домой с работы и тетя Кэрол интересуется, не возражаю ли я против хот-догов четвертый вечер подряд (результат избыточной поставки в магазине дяди; как-то мы две недели каждый день питались тушеными бобами), я говорю, что вообще-то София Хеннерсон пригласила меня и других девочек из школы на ужин. Я даже не подготавливалась. Ложь приходит сама. И хотя ладони мои вспотели, голос у меня не дрожит, и я уверена, что лицо не меняет цвет, потому что тетя дарит мне свою классическую ускользающую улыбку и разрешает пойти в гости.

В шесть тридцать я сажусь на велосипед и направляюсь на Ист-Энд-бич, место нашей встречи с Алексом.

В Портленде хватает пляжей. Ист-Энд-бич, пожалуй, самый непопулярный. Именно по этой причине мама любила его больше всех остальных. Течение здесь сильнее, чем у Виллард-бич или возле Сансет-