год, и у Маргарит тоже кое-что есть, полагаю, даже значительно больше. Брось эту одинокую жизнь. Брось эту унизительную службу, на которую ты поступил. Поживи здесь до женитьбы, да и после, если хочешь. И попытайся найти для себя какое-либо более… более подходящее занятие.

Тони уже столько раз слушал все это раньше, что мог отвечать не задумываясь. Его охватило неудержимое желание бежать от этих людей к Кэти — к Кэти, которая никогда не говорила о доходах, об устройстве на работу, к Кэти, которая не стала бы требовать, чтобы он был джентльменом, и которой была бы безразлична их бедность, лишь бы они могли бродить вместе по прекрасному миру и спать в объятиях друг друга. Это мучительное желание причиняло ему физическую боль, словно чья-то рука сдавила грудь. Он наклонился вперед, пытаясь скрыть выражение своего лица, и вспомнил, что до сих пор не получал от Скропа никаких известий о своем паспорте, кроме краткого письма с сообщением об отправке прошения. Он взглянул на часы — начало седьмого, можно вполне заказать разговор с Нью-Кортом. Тони спросил:

— Можно мне заказать разговор по междугороднему телефону, папа?

— Что?

— Заказать разговор с Нью-Кортом. Я хочу поговорить со Скропом.

— Я не понимаю… — Генри Кларендон был явно сбит с толку тем, что Тони так внезапно прервал беседу, но обрадовался возможности прекратить спор. — Ну конечно, пожалуйста!

Тони вышел из комнаты, позвонил на междугороднюю и заказал разговор. Затем он прошел в маленькую кухню и поговорил несколько минут со служанкой, готовившей обед. Вернувшись, он сказал:

. — Может быть, меня еще не скоро соединят.

Я сказал твоей служанке, что останусь к обеду. Ты не возражаешь?

— Ну разумеется, нет, мой милый мальчик.

Я очень рад, что ты останешься. Мне бы вообще хотелось, чтобы ты совсем переселился ко мне.

— Тони пропустил это мимо ушей. Он понимал, что поступает нехорошо, оставляя отца жить в одиночестве, и его угнетало мрачное уныние его собственной комнаты. Но он считал, что должен дорожить своей независимостью ради Кэти. Согласиться на эту спокойную обеспеченную жизнь было бы своего рода предательством по отношению к ней. «Устроиться» — это значит просто принять безоговорочно готовые, общепризнанные ценности. Словно продолжая свою мысль вслух, он сказал!

— Я не хочу быть хорошим гражданином. Не хочу обзаводиться семьей, убивать свои силы и свою энергию на то, чтобы жить «прилично», играть по «маленькой», развлекаться гольфом, джазом и хождением в театр, — по-моему, так жить — это бессмысленно растрачивать жизнь. А самое главное, я твердо решил ни в коем случае не делаться частью промышленно-коммерческой машины.

— А как же ты в таком случае будешь жить?

— Не знаю. Об этом мне еще надо подумать.

— Но ведь ты и сейчас работаешь в каком-то промышленном концерне.

— Я не собираюсь оставаться там, — неосторожно проговорился Тони. — Вся эта пресловутая деловая жизнь — блеф. Меня ужасают громадные, ненужные затраты на эти так называемые учреждения, на всю напыщенную болтовню и подшивание бумажек, тогда как настоящая работа выполняется небольшой кучкой технических работников, энтузиастов, которые действительно любят свое дело. Я своего дела не люблю.

Вот почему я и не останусь. — Он засмеялся. — Но курьезно то, что меня считают полезным, а ведь это детская игра по сравнению с тем, чтобы командовать взводом на фронте. А меня даже повысили в должности. Вместо того чтобы регистрировать ненужные доклады и проекты, в которые никто никогда не заглядывает и не заглянет, я должен подготовлять их для мирного забвения на чисто вытертых полках.

У них это называется — «усилить аппарат». Какая чушь! Самый ничтожный из их рабочих, который непосредственно имеет дело с их проклятым цементом и сталью, во всем, что касается производства, осведомлен лучше меня и, уж если на то пошло, лучше, чем они сами.

— В таком случае, — сказал Генри Кларендон, которого отнюдь не интересовали эти рассуждения, казавшиеся ему к тому же довольно опасной и ненужной критикой божества, именуемого «существующий порядок», — я надеюсь, если я правильно тебя понял, что ты бросишь свой теперешний неудовлетворительный образ жизни и займешься устройством семейной жизни с Маргарит. Вдвоем у вас будет достаточно средств, чтобы жить скромно, а после моей смерти ваши доходы несколько увеличатся. Но, мне кажется, тебе следовало бы найти какое-нибудь занятие.

В наши дни капитал — неверная штука. К тому же жизнь без цели не приносит никакого удовлетворения.

«Какая скука эти разговоры, — подумал Тони, — и как опустошает человека слишком очевидный здравый смысл».

— Ты читал «Одиссею»? — спросил он.

— Разумеется. Но я никогда не был силен в греческом, дорогой мой. Я всегда отдавал предпочтение науке. Но все-таки я его еще не совсем забыл. «Deur' ag'ion' poluain' Odysseu mega kudos Achaion». [62]

— Да, — вяло сказал Тони, — вот именно. А ты помнишь, что царская дочь отправилась к морю стирать белье, а царские сыновья распрягли мулов и выносили корзины. А Одиссей хвалился тем, что может скосить столько же пшеницы, сколько всякий другой. Вот об этом-то я и думаю.

— Я не понимаю тебя, — сказал Генри Кларендон, глядя на сына во все глаза, как будто сообразив наконец, что, может быть, и впрямь с ним творится что-то неладное.

— Я только хотел сказать, что Гомер считал идеалом жизни простые насущные вещи, — как-то неубедительно пытался объяснить Тони.

— Ты слишком увлекаешься прошлым, — последовал ответ. — Нельзя вернуться к изжитым формам Жизни. Тенденция современности — добиться при помощи науки разделения и, по возможности, уничтожения ручного труда. Зачем косить пшеницу косой, когда машина сделает это гораздо дешевле и ничуть не хуже.

— Затем только, что это может доставить больше удовольствия, — в этом вся разница между настоящей жизнью и так называемым бизнесом.

Генри Кларендон презрительно рассмеялся:

— Хотел бы я посмотреть, как ты скосишь своими руками участок хотя бы в пять акров. Мне редко приходилось видеть человека, менее — приспособленного к физическому труду!

— Совершенно верно, — сказал Тони, — но мне просто интересно разобраться во всем этом самому; И почему бы мне не восхищаться физической работой?

— Ты должен как-то жить. И нельзя же отмахиваться от реальностей.

— А действительно ли это реальности? И почему бы мне не сделать попытки отмахнуться от того, что для меня та же смерть?

Тони досадовал на себя за то, что проговорился о своем намерении бросить службу, и за то, что так неубедительно, несвязно пытался выразить свои мысли. Его охватило чувство горечи и собственной никчемности. На самом деле, какого черта ему нужно?

— В конце концов, — услышал он голос отца, — что такое человеческая жизнь? Это встать в восемь, позавтракать, уйти на работу, вернуться вечером домой усталым и удовлетворенным и вкусить несколько часов спокойного отдыха, — тем более приятного, если у человека есть жена, с которой он может разделить его.

— Боже милостивый! — с негодованием воскликнул Тони. — Да если бы я хоть минуту думал, что жизнь заключается только в этом, я бы, не сходя с места, перерезал себе горло, здесь, на этом самом ковре.

К счастью, доложили, что обед подай, и на этом разговор прервался. Но Генри Кларендон вообразил почему-то, что он может как-то помочь Тони, посвятив его в некоторые чудеса науки. За обедом Тони чуть не стошнило от его рассказов о том, как куриное сердце может жить и даже расти из года в год в соответствующем растворе и как у лягушек после того, как им вынут мозги, все же не прекращаются некоторые функции. Эти наблюдения, пояснил Кларендон, чрезвычайно важны, так как доказывают, что такой вещи, как душа, не существует. Тони не пытался возражать, но ему казалось, что эти рассуждения и эта логика отныне достойны быть причислены к чудесам науки.

Резкий телефонный звонок в соседней комнате прервал эти интересные откровения. Тони так поспешно бросился к аппарату, что не повернул выключателя — и сел в темноте у отцовского письменного стола,