под струями воды. — Но это красивее всего, что я видел в этом роде в Париже. Вода, во всяком случае, великолепна.

— Это еще что! Все акведуки кончаются огромными фонтанами. Фонтан Моисея, фонтаны папы Павла III, — один возле Япикула, другой огромный фонтан Треви, два фонтана перед собором святого Петра и множество маленьких. Еще есть очень красивый фонтан с фигурами юношей и с черепахами в гетто, затонувшая лодка работы Бернини у подножия Испанской Лестницы и круглый римский бассейн перед виллой Медичи. Рим — город чудесной воды, колоколов, архитектуры и прекрасного вина. Мы очень хорошо сделали, что приехали сюда.

— Здесь всегда такая солнечная погода?

— Нет, что вы! В сентябре была страшная жара, потом в октябре и в начале ноября стояла приятная погода, хотя были грозы. Но еще Дня два тому назад не переставая лил дождь. Природа смилостивилась для вас. Впрочем, не очень-то обольщайтесь этим солнцем, — по вечерам и рано утром бывает холодно.

— Это я заметил во Флоренции. Смотрите-ка, вот опять фонтан!

— Это Тритон, а там, напротив, дворец Барберини. Это барокко. Но он мне нравится.

— А что за обелиск впереди?

— Египетский, привезен каким-то императором, не помню каким. Он как раз на вершине Испанской Лестницы. Вы будете жить совсем рядом, за углом на Виа Грегориана.

Наконец Энтони очутился у себя, в большой комнате с высоким потолком, расписанным амурами с гирляндами из роз, и с полуобнаженной красавицей в центре, из пупка которой самым неподобающим образом свешивалась электрическая лампа без абажура. В комнате было два высоких окна, из которых открывался вид на черепичные крыши, купола и небо; стояла громадная кровать, массивный круглый стол на витой ножке, потертые золоченые стулья, сосновый умывальник с дешевым зеркалом над ним и висело несколько масляных картин с видами Рима.

Странное сочетание.

— Так, — сказал Тони. — Большая комната. Дорого стоит?

— Пятьдесят лир в месяц, — сказал Робин оправдывающимся тоном. — Ужасно дорогие комнаты в Риме, и трудно найти. Была одна за сорок лир, но очень маленькая и без всякого вида — я решил, что лучше вам заплатить лишних десять лир, но чувствовать себя уютно.

— Да, очень хорошо. Вы очень добры, что подыскали для меня комнату — терпеть не могу искать.

Энтони стал умываться и переодеваться, а Робин не умолкая болтал.

— Любопытный город Рим, и нам повезло, что мы видим его сейчас — вряд ли он еще долго сохранит свой древний дух. Если вы начнете осматривать все старинные церкви, галереи и дворцы, дела вам будет по горло. Я уже бросил это занятие, — в сущности, я не большой поклонник старого искусства.

— Cosa bella mortal passa, ma non d'arte [47], — важно изрек Тони, цитируя фразу, выученную наизусть в поезде.

— Как? — сказал Робин. — Ради бога не становитесь эстетом, Тони. Здесь интересна сама жизнь.

Рим — это большая деревня, начиненная старыми дворцами и храмами, как пирожное миндалем. Он до сих пор огорожен стеной и почти не выходит за ее пределы. Строятся кое-какие новые кварталы, но предместий здесь меньше, чем в любом другом большом городе. Конечно, благодаря малярийным комарам. Отойди на милю за Порт Сан-Панкрацио, и уже не встретишь ни души. Кажется, можно попасть коркой хлеба в купол святого Петра, а кругом тишина, ни звука не слышно, только пчелы жужжат да стрекочут кузнечики. Рим — это ведь оплот католичества, а священники все-таки ходят переодетыми, и антиклерикализм здесь куда сильнее, чем в Париже. Тут два монарха, а стало быть, и двойной состав дипломатов.

Я никогда не представлял себе, что в мире так много дипломатии. Ватикан не разговаривает с Квириналом, а король и его семья — католики. Старая аристократия до сих пор ездит в каретах, и у них великолепные лошади. Каждый день часов около четырех на Пинчио катаются в экипажах, и вы там увидите самые роскошные коляски с прекрасными лошадьми и тут же допотопные фаэтоны с пеньковой упряжью.

Швейцарская гвардия до сих пор носит мундиры по эскизам Микеланджело, а последователи тех, кто так» мягко» осудил Галилея, имеют первоклассные обсерватории. Машине британского посла преграждают путь двуколки, в которых развозят вино. Недавно здесь построили огромное здание суда, и, говорят, кой-кто здорово поживился на этом деле; мошенничества вокруг этого было не меньше, чем вокруг одного из грязных скандалов в Филадельфии. Римская знать владеет громадными поместьями и баснословным богатством, а трущобы на берегу Тибра просто ужасны, особенно в Трастевере. Однако люди кажутся счастливыми, и народ здесь добрый, хотя немножко грубоватый. Когда мы говорим о римлянах, то имеем в виду римлян Тита Ливия, а когда здешние жители говорят о римлянах, они имеют в виду самих себя, — у них до сих пор вытиснено S. P. Q. R. [48] на газовых фонарях, и имеется три сената — кардиналы, члены муниципалитета и сенаторы. Мне говорили, что они следуют скорее традициям Катилины, чем Катона [49]. Вчера вечером я был в погребке недалеко от королевского дворца и туда вошел какой-то человек с барсуком, которого он только что убил в Кампанье. Вообразите себе человека, застрелившего барсука в Гайд-Парке и принесшего его в какой-нибудь бар около Букингемского дворца. Я вам говорю, Рим — удивительный город. Готовы? Отлично, идем.

Они прошли мимо чудесной, в стиле барокко, Испанской Лестницы с цветочными киосками у подножия и неожиданно наткнулись на трех слепых музыкантов, игравших примитивную, монотонную, но довольно трогательную мелодию на скрипке и двух гитарах. Робин дал монету старшему, их импресарио.

— Я всегда даю им что-нибудь, — сказал он. — Из братского чувства, должно быть. Я ведь сам живу щедротами других. Музыканты говорят, что их импресарио очень плохо обращается с ними, но уйти от него они не могут. Вот древнеримский бассейн, — не правда ли, как великолепны эти каменные дубы?

Они прошли через какие-то ворота и вышли на проспект, по левую сторону которого тянулись сады с апельсиновыми деревьями и цветущими мимозами.

Спустившись по небольшому склону, они очутились на пустынной площадке, усыпанной гравием, где было много скамеек, деревьев и бюстов из каррарского мрамора.

— Это все герои итальянского Возрождения, — ответил Робин на вопрос Тони. — Но кому до них дело?

Я здесь чувствую себя скорее приверженцем папы, чем Гарибальди.

— А разве папская власть была когда-нибудь социалистической? — с невинной усмешкой спросил Тони.

— Во всяком случае, она была не хуже всякой другой — она не донимала народ.

— Тогда, значит, она лучше всего, что можно вообразить, и я бы сказал…

Но Тони так и не договорил того, что он хотел сказать.

Они подошли к балюстраде высокой террасы, откуда открывался вид на Рим. Первым, что бросилось в глаза, был собор святого Петра во всем своем несравненном величии; затем громадная, почти круглая площадь у его подножия, с трамваями, фиакрами и людьми, снующими, словно жучки на задних лапках.

На одном конце площади виднелись еще два почти одинаковых купола, а на другом — тройные ворота.

Все остальное — море крыш, колоколен и куполов, тонко и четко выступавших в ясном солнечном свете.

Это было чудесно, но захватило Тони меньше, чем первое впечатление от Флоренции. Рим был только олицетворением мощи и великолепия, Флоренция — человеческой жизнью, ставшей прекрасной… Он вздрогнул от пушечного выстрела, прогремевшего над городом, и замер, слушая внезапно поднявшийся перезвон сотен колоколов; колокола звучали по-разному: одни — глубоко и звучно, другие — высоко, пронзительно-звонко и заливисто, но все мелодично и стройно.

— Полдень, — сказал Робин. — Теперь вам понятно, откуда Рабле взял свой Звенящий остров [50]? Идемте-ка завтракать.

Робин потащил Энтони к фиакру, они уселись и покатили вниз по извилистой улице, выехали на площадь, потом по длинной, прямой улице Корсо попали на другую большую площадь с огромным дворцом в стиле Ренессанса с правой стороны и сложной громадой белого мрамора и золота впереди.

— Ужасно, не правда ли? — сказал Робин. — Посмотрите на Виктора Эммануила