виртуозности. Она сама была разнообразной, как природа, причудливой, как судьба, и доступной, как шлюха.

Она вела в этом танце, и вела уверенно.

Исчезло «чувство пола». Земля под ногами сгинула, как если бы остров канул на дно океана или вознесся в небеса. Сейчас Лючано опять стал ребенком, и тетушка Фелиция учила его вести куклу, не теряя опорной плоскости. Невропаст, ведя марионетку, видит куклу в неудобных ракурсах и поэтому часто сажает ее на согнутые ноги либо поднимает слишком высоко, и тогда кукла повисает в воздухе.

Ребенок, невропаст, кукла, заключенный Мей-Гиле — он был всем сразу. Потому что Королева Боль — самый демократичный монарх в мире. Он заново учился водить; он заново учился ходить.

Лючано качнул странной вагой.

Лоб стянуло ледяной коркой.

Он задал коромыслу иной ритм колебаний.

В затылке булькнул кипяток.

Он натянул височные нити.

Раскаленный прут прожег виски.

Удовольствие от автокоррекции, похожее на самоудовлетворение.

В удовольствии, ядрышком в скорлупе — боль.

Я.

Боль.

Я.

Боль.

Мы.

Он потянулся и отдал вагу управления Гишеру. Чтобы старик тоже почувствовал это противоестественное, благодатное родство с Королевой Болью. Согласия не понадобилось — он не корректировал, не вмешивался, а делился. Так делятся радостью или сочувствием, в итоге не разделяя, а умножая сущность.

Много позже благодаря науке старика Лючано вспомнит свои действия: что он делал с Гишером, деля боль на двоих. Оказывается, тыкал пальцем под сердце, мял отвислую мочку уха, ладонью шлепнул по правой щеке. Как если бы, превратившись в тетушку Фелицию, решил при посредстве общих нитей срастить воедино две марионетки: назойливого Тарталью и болтуна Маккуса. Ишь ты, какие сложности! Нет, тогда он не вникал в тонкости, а, не задумываясь, отдал вагу. Просто отдал, и все.

Проще некуда.

Куда сложнее оказалось вывести Гишера из обморока.

— Соглашайся, — сказал Гишер.

Он почесал бакенбарды обеими руками и оглушительно чихнул.

— Соглашайся, дружок. Сам Махал Макакаако свел нас здесь. Если ты будешь по-прежнему упрямиться и доведешь дело до суда… Обвинитель от лица Катулла наверняка сошлется на поправку Джексона-Плиния. Ты в курсе, что это за поправка?

— Нет, — буркнул Лючано. — Какая-нибудь пакость?

— Согласно этой поправке, осужденный за преступление против помпилианца может быть передан в рабство пострадавшему гражданину Помпилии. На срок наказания, определенный судом, в порядке компенсации нанесенного ущерба. Существует ряд ограничений судебной формы рабства, но тем не менее… Короче, бросай артачиться и будь умницей. Тебе предложат шесть лет стандарт-режима в обмен на отказ от судебного заседания. Ты дашь согласие. А я позабочусь, чтобы тебя перевели в режим сотрудничества. Ко мне в подмастерья. Год за два, посуди сам. Отсидишь трешник и выйдешь. Если будешь стараться, еще полгода скостят. Верь мне, я на твоей стороне.

И он ушел по воде, отделявшей «предвариловку» от других островков Мей-Гиле.

Лючано смотрел, как он идет.

Гишер Добряк, старший экзекутор тюрьмы, слуга Королевы Боли.

В тот день Лючано не знал, что Гишер, почуяв родственный своему талант, тайком помог ему встать под знамена Королевы. Никто не способен сыграть в боль с первого раза, без содействия опытного мастера. Не помогай Гишер Добряк молодому невропасту, старик никогда не потерял бы сознание.

Что-что, а терпеть боль он умел.

Терпеть и дарить.

— Обвинение вызывает свидетеля Тва Айомбу.

Это еще кто такой? Тарталья вгляделся в конец зала, где открылась высокая дверь, впуская свидетеля. Репортеры тоже развернулись в сторону вошедшего: волчья стая почуяла добычу. На жертву нацелились жадные хоботки инфопоглотителей, счетверенные раструбы широкополосных голокамер, параболические зеркала визоров прямого вещания. Гай Октавиан Тумидус настаивал на проведении закрытого заседания, но суд ему в этой просьбе отказал.

Зал был битком набит народом.

Разумеется, журналисты тут же заслонили человека, идущего по проходу. В итоге Лючано, сидя на скамье подсудимых, окруженной невидимым силовым полем, смог рассмотреть свидетеля, лишь когда тот занял отведенное ему место.

Ба! Да это же болтун-портье из «Макумбы».

«Плохо дело. Синьора Вамбугу предвидела такой вариант. Теперь ей придется попотеть, чтобы вернуть хотя бы завоеванные ранее позиции…»

— Клянетесь ли вы перед лицом Тьембла-Тьерра, Вершителя Правосудия, и великого Замби говорить только правду, одну правду и ничего, кроме правды?

— Клянусь! — торжественно возгласил портье, макнув палец в ритуальную краску.

Он начертил какой-то символ на присяжной доске, после чего, взяв медицинским пробником у себя капельку крови, нанес ее на доску в качестве финального заверения. Какаду на его плече молчал, затравленно озираясь по сторонам.

«Припугнул его хозяин, что ли? Или клюв заклеил?»

— Ваше имя?

— Тва Айомба.

— Где и кем вы работаете?

— Гостевой администратор в отеле «Макумба».

— Подсудимый после прилета на Китту остановился в «Макумбе»?

— Совершенно верно.

— Брат Айомба, вы не заметили странностей в поведении мэтра Борготты?

— Конечно, заметил! Много разных странностей!

— Каких именно?

— Он не захотел селиться в номера, которых не заказывал!

— Дур-рак… — тихо, но внятно добавил какаду.

Обвинитель Нганга — двухметровый великан, носивший пояс из бычьих хвостов и плюмаж из перьев страуса, — сделал вид, что не расслышал комментария птицы. На груди Нганги сверкал знак Возмездия: леопард прижимал лапой к земле насмерть перепуганного зайца.

— Что еще вы заметили?

Портье, чрезвычайно гордый участием в громком процессе, приосанился.

— Он мне очень странным показался! Как может инорасец изгнать чужого Лоа, если Лоа застрял?! Вы когда-нибудь такое видели? А я видел!