хороший. Не безобразный. — Она вновь вдохнула и подтолкнула шину к нему.

Он покачал головой и оттолкнул её назад, хотя в лёгких у него уже гудело. Он похлопал себя по груди, потом показал пальцем на неё.

Она вновь сделала глубокий вдох, потом ещё раз присосалась. Барби надавил на шину, чтобы ей помочь. Издалека, слабо, словно из другого мира, он слышал, как кашляет Сэм, всё кашляет и кашляет.

«Так он сам себя растерзает», — подумал Барби. Он ощутил, что и сам сейчас разорвётся на куски, если скоро не сделает вдоха, и когда Джулия вторично подтолкнула к нему шину, он наклонился над самодельным соском и глубоко всосал, тянул в себя замечательный воздух, стараясь заполнить им себе лёгкие вплоть до самого дна. Не ощущал насыщения, его, насыщения, казалось, никогда не настанет, вместо этого настал миг, когда паника

(Господи, я тону)

чуть его не проглотила. Желание броситься назад в машину — его не волнует Джулия, пусть Джулия сама о себе заботится — было таким сильным, что довольно и упираться… но он упёрся. Закрыл глаза, вдохнул и попробовал отыскать прохладный спокойный центр, который должен был быть где-то поблизости.

Легче. Медленнее. Легче.

Он в третий раз вдохнул в себя воздух, равномерно высасывая его с шины, и сердце у него начало понемногу замедлять свой неистовый галоп. Он увидел, как наклонилась Джулия, как она взялась за коробочку обеими руками. Не происходило ничего, и Барби этому не удивился. Она дотрагивалась до коробочки, когда они прибыли сюда впервые, и теперь имела иммунитет против шока.

И вдруг она дугой выгнула спину. Застонала. Барби попробовал подать ей шину с соском, но она его проигнорировала. Кровь хлынула у неё из носа, кровь начала сочиться из уголка её правого глаза. Красные капли поползли по щеке.

— Что там происходит? — позвал Сэм. Голос у него звучал подавлено, запыхавшись.

«Я не знаю, — подумал Барби. — Я не знаю, что происходит». Но он знал одно: если она вскоре не сделает очередной вдох, она умрёт. Он выдернул шпиндель с шины, зажал его зубами и вогнал Сэмов нож в другую шину. Вонзил шпиндель в дыру и заткнул его куском пластика. И ждал.

Это время, где времени нет.

Она в огромном белом помещении без крыши, лишь чужое зелёное небо вверху.

Это… что такое? Игровая комната? Да игровая комната. Их комната.

(Нет, она лежит на площадной сцене.)

Она женщина среднего возраста.

(Нет, она маленькая девочка.)

Здесь нет времени.

(Сейчас 1974 год и впереди всё время всего мира.)

Она должна сделать вдох из шины.

(ей не надо.)

Что-то смотрит на неё. Что-то ужасное. Но и она ужасная для него также, потому что она больше, чем оно себе думало, и она здесь. Она не должна была бы быть здесь. Она должна была быть в коробочке. Однако она все ещё безопасна. Оно это понимает, хотя оно всего лишь

(просто ребёнок)

очень юное; фактически, ещё недавно едва ли не грудной ребёнок. Оно говорит.

— Ты ненастоящая, ты выдуманая.

— Нет, я реальная. Умоляю. Я реальная. Мы все реальные. Кожеголовый изучает её лицом без глаз. Он хмурится. Углы его рта опускаются вниз, хотя оно и не имеет рта. И Джулия понимает, как ей повезло, что он здесь сейчас один. Их здесь по обыкновению больше, но они

(пошли домой обедать, завтракать, спать пошли, в школу поехали на каникулы, не важно, куда они пошли)

куда-то пошли. Если бы они здесь были сейчас все вместе, они бы загнали её назад. Этот и сам может загнать её назад, но ему интересно.

Ей?

Да.

Оно женского рода, как и она сама.

— Умоляю, выпусти нас. Молю, позволь нам жить нашими собственными жизнями.

Ответа нет. Ответа нет. Ответа нет. А потом:

— Вы не настоящие. Вы…

Что? Что она сказала? «Вы куклы из игрушечного магазина?» Нет, но что-то подобное этому. У Джулии коротко вспыхивает в памяти воспоминание о формикарии, который имел её брат, когда они с ним были детьми. Воспоминание длится меньше секунды. Муравейник в стеклянной коробке это совсем не то, а вот, как куклы из игрушечного магазина — это ближе. Это уже истинно, как говорят.

— Как вы можете жить собственными жизнями, если вы не настоящие?

— МЫ ОЧЕНЬ НАСТОЯЩИЕ! — рыдает она, и это как раз тот стон, который слышит Барби. — МЫ ТАКИЕ ЖЕ РЕАЛЬНЫЕ, КАК И ВЫ!

Молчание. Существо с подвижным кожистым лицом в огромной белой комнате без крыши, которая каким-то образом является одновременно и сценой в Честер Милле. И тогда:

— Докажи это.

— Дай мне свою руку.

— У меня нет руки. У меня нет тела. Тела не настоящие. Тела — это сны.

— Тогда дай мне твой ум!

Кожеголовая не даёт. Не даст.

Поэтому Джулия берет сама.

Это место, где места нет.

Холодно на сцене, а она так испугана… Что ещё хуже, она… унижена? Нет, это хуже, намного хуже унижения. Если бы она знала слово позорить, она бы сказала: «Да, так, именно это, я опозорена». Они содрали с неё брюки.

(А где-то солдаты бьют ногами голых людей в спортзале. Это кого-то другого стыд смешался с её стыдом.)

Она плачет.

(Он ощущает, что вот-вот заплачет, но удерживается. Сейчас они должны это спрятать.)

Девушки уже ушли, но нос у неё ещё кровоточит — Лила дала ей пощёчину и пообещала отрезать нос, если она кому-то пожалуется, и все вместе они плевали на неё, и теперь она лежит здесь и, наверное, плакала она очень сильно, потому что ей кажется, что из глаза у неё идёт кровь, и из носа тоже, и ей тяжело сделать вдох. Но ей безразлично, что из неё льётся кровь, и откуда именно она льётся, ей тоже безразлично. Лучше ей насмерть истечь кровью здесь, на сцене, чем идти домой в идиотских детских трусиках. Лучше кровь пусть течёт у неё из сотен ран, пусть она лучше умрёт, только бы не видеть того солдата,

(после этого Барби старается не думать о том солдате, но вместо этого думает: «Гакермеер — гакермонстр») который тянет голого мужчину за ту штуку,

(хиджаб)