любовь и обожание Бивера), рукава которой перехвачены оранжевыми косынками. Они не смотрят на третье тело, лежащее прямо у дверцы, со стороны водителя, только Генри (все еще держащий мокасин, это крошечное полузатонувшее каноэ) успевает бросить в ту сторону быстрый взгляд. Остальные старательно отводят глаза, потому что с третьим что-то неладно, непоправимо, трагически неладно, настолько, что в первое мгновение Генри не сознает, что именно. Потом понимает, что над высоким воротником школьной куртки ничего нет. Бивер и Джоунси кричат, поскольку первыми успели заметить то, что должно было там находиться. Они увидели голову Ричи Гренадо, лежащую лицом вверх. Открытые глаза невидяще смотрят в небо. Вокруг покачиваются залитые кровью метелки рогоза. Генри мгновенно узнает Ричи, хотя переносицу уже не украшает полоска пластыря. Но разве можно забыть малого, который пытался накормить Даддитса дерьмом, в тот день, на задах заброшенного здания?
А Дадс продолжает заливаться слезами, и жалобные звуки проникают в голову гриппозной тяжестью, сверлят виски и сводят Генри с ума. Он бросает мокасин и, шлепая по воде, идет туда, где стоят, цепляясь друг за друга, Бивер и Джоунси.
— Бивер! Бив! — орет Генри, но пока не подходит ближе и не встряхивает Бива, тот, как в трансе, продолжает пялиться на оторванную голову.
Наконец он зябко ежится.
— У него нет головы, — сообщает он, словно это и без того не очевидно. — Генри, у него нет…
— Плюнь ты на его голову, позаботься о Даддитсе! Заставь его прекратить этот чертов вой!
— Да, — кивает Пит и, бросив последний взгляд на голову, на последний смертный оскал, отворачивается. Губы его нервно вздрагивают. — Я сейчас на стенку полезу!
— И я за тобой, — говорит Джоунси. На пламенеющем оранжевом фоне его кожа отливает нездоровой желтизной прогорклого сыра. — Пусть он замолчит, Бив.
— К-к-к…
— Не будь остолопом, спой ему гребаную песню! — вопит Генри, ощущая, как болотная грязь продавливается сквозь пальцы. — Колыбельную, чертову колыбельную!
Бивер непонимающе таращится на них. Постепенно его глаза немного проясняются. Сообразив, в чем дело, он кивает и бредет к насыпи, где сидит Даддитс, прижимающий к груди желтую коробку и надрывно рыдающий, совсем как в тот день, когда они его встретили. Теперь Генри видит то, что сначала ускользнуло от его внимания: кровь, запекшуюся под носом Даддитса, повязку на левом плече, из которой торчит что-то, похожее на кусок белого пластика.
— Даддитс, — шепчет Бив, подходя ближе. — Дадди, милый, не плачь. Не плачь и не смотри на это, такое не для тебя, ты и без того…
Сначала Даддитс, не слушая, продолжает голосить.
Доревелся до того, что носом кровь пошла, уж это точно, но что это за белая штука у него на плече? — думает Генри.
Джоунси прижал ладони к ушам. Пит держится за макушку, словно боясь, что ветер унесет и его голову. Но тут Бивер обнимает Даддитса, совсем как несколько недель назад, и начинает петь высоким чистым голосом, который так странно слышать от огольца вроде Бива.
— Спи, дитя, Господь с тобой, ночь несет тебе покой…
И, о чудо из благословеннейших чудес: Даддитс начинает успокаиваться.
— Где мы, Генри? — произносит Пит, не шевеля губами. — Где мы, на фиг?
— Во сне, — говорит Генри, и сразу все четверо оказываются на коленях под кленом рядом с «Дырой в стене», дрожащие от холода и в одном нижнем белье.
— Что? — Джоунси, вырвав руку, вытирает рот. Ощущение единства прервано, и реальность вторгается в оцепенение. — Что ты сказал, Генри?
Генри чувствует, как уходят, отдаляются их мысли, как отстраняются они друг от друга, и думает:
Да, одному. Наедине со своими мыслями.
— Я видел дурной сон, — говорит Бивер, словно пытается объяснить что-то себе, а не друзьям. Медленно, как под гипнозом, он отстегивает карман куртки, вытаскивает леденец на палочке и, не разворачивая, сует в рот палочку и принимается грызть. — Приснилось…
— Не важно, — обрывает Генри, поправляя очки. — Мы и без того знаем, что именно тебе приснилось.
«Еще бы, мы все там были», — дрожит у него на кончике языка, но так и не срывается с губ. В четырнадцать лет он уже достаточно умен, чтобы знать: не всякая правда на пользу. «Положено — сыграно», как говорят они, когда играют в джин рамми или канасту, и кто-то, как последний кретин, очертя голову сбрасывает карты. Если он выскажется вслух, значит, придется с этим жить. Если же нет… Может, все само собой уладится.
— Не думаю, что сон твой, — качает головой Пит. — По-моему, это сон Даддитса, и мы все…
— Насрать, что ты думаешь! — взрывается Джоунси, так грубо, что остальные теряются. — Это был сон, я намереваюсь выбросить его из головы. Мы все должны выбросить его из головы, верно, Генри?
Генри поспешно кивает.
— Пойдем в дом, — предлагает Пит. — Ноги заме…
— Вот что, — говорит Генри, и все трое нервно смотрят на него. Потому что в тех случаях, когда нужен лидер, Генри берет эту роль на себя.
И если вам это не нравится, неприязненно думает он, действуйте сами, посмотрим, как справитесь. Это вам не хухры-мухры, уж можете поверить.
— Что? — Бив хочет сказать: «что еще?»
— Когда поедем к Госслину, нужно позвонить Дадсу. На случай, если он расстроился.
Ему никто не отвечает. Все потрясены идеей звонка слабоумному другу. Генри спохватывается, что Даддитсу, вероятно, ни разу в жизни никто не звонил. Это будет первый.
— А что… похоже, он прав, — соглашается Пит и немедленно захлопывает ладонью рот, словно сказал что-то недозволенное.
Бивер, почти голый, если не считать идиотских трусов и совершенно непристойной куртки, трясется в ознобе. Шарик леденца торчит на конце изжеванной палочки.
— Когда-нибудь эта штука застрянет у тебя в глотке, — бурчит Генри.
— Вот и ма то же говорит. Пошли? Я совсем заледенел.
Они направляются к дому, где ровно через двадцать три года закончится их дружба.
— Как, по-вашему, Ричи Гренадо в самом деле мертв? — спрашивает Бивер.
— Не знаю и знать не хочу, — говорит Джоунси и оборачивается к Генри: — Ладно, позвоним Даддитсу. У меня есть свой номер. Так что расходы — за мой счет.
— Свой телефон? — завидует Пит. — Ну и везет же некоторым! Твои предки бессовестно тебе потакают, Гэри.
Самый верный способ достать Джоунси. Обычно при упоминании своего имени он мгновенно лезет в бутылку, но не сегодня. Не до того.
— Во-первых, это на день рождения, и во-вторых, мне приходится платить за междугородные звонки из карманных денег, так что не возникай. И потом, ничего не было, ничего не было, усекли?
И они все кивают. Ничего не было. Ничего, мать твою, не…
Порыв ветра толкнул Генри вперед, едва не на проволоку. Он пришел в себя, стряхивая воспоминания, как тяжелое пальто. Тоже, нашли время лезть в голову (правда, для воспоминаний подобного рода подходящее время вряд ли найдется). Столько прождать Андерхилла, почти отморозить яйца, чтобы не упустить единственный шанс отсюда выбраться, и теперь это! Да Андерхилл мог просто пройти мимо, пока он торчал тут, грезя наяву, и оставить его гнить в выгребной яме.
Но Андерхилл не прошел мимо. Он стоял по другую сторону изгороди, сунув руки в карманы и глядя на Генри. Снежинки садились на прозрачный панцирь его маски, тут же таяли и сбегали по пластику, как…
Как слезы Бивера в тот день, подумал Генри.
