доставлены на Унгу подобно стеклянным кувшинам из далеких стран, а явно выделывались здесь же, на месте. На Ангаре должны были работать местные ремесленники, гончары, которые изготовляли свои изделия по традиционным среднеазиатским образцам, чуждым тюркскому кочевому миру.
С деятельностью этих людей, стойко сохранявших традиции своей высокой земледельческой культуры даже здесь, вдали от Средней Азии, следует связывать, очевидно, и следы земледельческого производства, обнаруженные при раскопках в долине Унги. Таковы орудия земледельческого труда. О наличии не примитивного мотыжного, а высокоразвитого, плужного земледелия с применением тягловой силы рабочего скота свидетельствует и обломок чугунного лемеха плуга. Зерно размалывалось на больших ручных жерновах. Целый такой жернов оказался на Унгинском поселении. Нашли там и зерна проса.
Последним и самым замечательным штрихом в этой неожиданно открывшейся картине жизни скотоводческо-земледельческого поселка, существоващего на берегах реки Унги более тысячи лет назад, явились костяки и черепа людей, захороненных на высоком мысу городища Улан-Бор. Как установлено специальным антропологическим исследованием, в могилах на городище и по соседству с ним были захоронены не монголоиды, то есть не тюрки, а европеоиды и притом обладавшие чертами определенного этнического типа — таджикско-согдийского! Отсюда следует вывод, что, кроме тюрков-курыканов, на Унге обитали и европеоиды, предки таджиков (и узбеков тоже), проникшие сюда, очевидно, компактной группой из Средней Азии.
Они, следовательно, принесли с собой на берега Ангары, в тюркский мир кочевников-скотоводов, халцедоновую печать, древний иранский культ Гопат-Шаха, оседлый образ жизни со светильниками- чирагами, а также свои навыки земледелия, свое оседлоземледельческое хозяйство.
Они принесли и свой обряд захоронения, резко отличный от обычного степного обряда. Степные кочевники-шаманисты хоронили покойников по издревле установившемуся обычаю. С различными предметами, необходимыми, по их воззрениям, для продолжения жизни за гробом. С оружием, в том числе луком и стрелами, иногда с орудиями труда и различными украшениями, принадлежавшими умершему. Здесь же, на Улан-Боре, в могилах нет буквально ни одной вещи, ни одного бытового предмета, даже бусин или каких-либо других самых простых и дешевых украшений.
Причина отсутствия вещей во всех раскопанных могилах, очевидно, заключается не в бедности погребенных. Даже самые бедные кочевники имели в могиле хотя бы одну-две стрелы, на их одежде обычно встречаются проржавевшие пряжки от поясов или что-нибудь в этом роде. Отсутствие погребального инвентаря следует связывать с определенными религиозными воззрениями, с прямыми предписаниями погребального культа, в корне отличными от традиционных шаманистических верований и культа степных народов Сибири и Центральной Азии.
В могилах на Унге явно погребены люди, исповедовавшие какую-то иную, не шаманскую, а более развитую религию, с иными этическими нормами, с другими, более совершенными с точки зрения эволюции спиритуалистических идей представлениями о душе и загробной жизни, не столь примитивными, как у степняков-шаманистов.
В Средней Азии таких религий было четыре: зороастризм, буддизм, христианство и манихейство. Зороастризм с его специфической погребальной обрядностью исключается сразу, так как его последователи хоронили останки умерших (кости, предварительно очищенные от мышц) в наусах и оссуариях на погребальных площадках — дахмах. Манихейский обряд тоже отпадает. Манихейцы не предавали тело земле, а помещали его в особые сооружения. Нет и явных признаков буддизма. Остается христианство с присущим ему захоронением тел умерших в земле. Правда, при умерших нет никаких признаков их религиозной принадлежности, например крестиков, но это может зависеть от местных условий, от влияния туземных обычаев.
Наличие христианства в его несторианской разновидности тем вероятнее, что в стране енисейских кыр-гызов на каменных плитах уцелели изображения священнослужителей в длинных одеждах, с пышной длинной шевелюрой и с жезлами или кадуцеями в руках, которые считают рипидами. Там же, на Енисее, вместе с фигурами клириков в ритуальных одеждах — мантиях есть изображение алтаря со стоящим на нем потиром. Отражением таких сюжетов, возможно, являются фигуры людей в длинных одеждах, с жезлами в руках на ленских скалах у деревни Шишкине.
В среде тюркских племен Прибайкалья, следовательно, оказалась компактная группа вольных или невольных переселенцев из Средней Азии, судя по своей культуре, согдийцев. Уклад их жизни в Прибайкалье был, очевидно, в основе таким же, как и у их единомышленников, заселивших в свое время Семиречье.
Согдийцы-колонисты оседло жили в устье реки Унги. Здесь они, как и в Семиречье, пахали землю, занимались ремеслами и, может быть, торговлей. Освещали жилища чирагами. Здесь же они хоронили своих умерших, вероятно, по христианскому обряду.
Но как и когда появились на Ангаре эти переселенцы из Согда или ближних согдийских колоний, находившихся за его пределами?
Что касается датировки нижнего Унгинского поселения, то на нем не найдено, например, узких трехперых наконечников стрел, обычных для более ранних древне-тюркских захоронений и ведущих свое начало от гуннских свистящих стрел. Наконечники стрел на Унге имеют более поздний облик. Форма чирагов с щитком тоже как будто по среднеазиатским аналогиям ведет нас скорее к IX–X векам нашей эры, в позднекурыканское время. Этому заключению не противоречит и то, что «несторианский толк христианства», по мнению С. Кляшторного, получил известное распространение среди кыргызской аристократии «к середине IX века или несколько ранее».
Согдийский народ неоднократно упоминается в рунических текстах Монголии. Согдийцы не только сталкивались с орхонскими тюрками-завоевателями у себя на родине, в Средней Азии, но бывали и в самой Монголии, особенно в уйгурское время.
Выдающийся исследователь древних культур Центральной Азии Г. Рамстедт отмечал, что согдийцы построили в 758 году для уйгурского хана на северном берегу реки Селенги город Бай-Балык. На развалинах его, по словам этого исследователя, ютился в XIX веке буддийский монастырь Бий-Булугийн-Хуре. «Упоминание согдов, — пишет Рамстедт, — в этих местах, на берегах Селенги, чрезвычайно интересно и объясняет, когда началась та религиозная пропаганда, которую эти согды потом вели за свою религию, манихеизм. Влияние согдов на уйгуров, должно быть, началось именно во времена этого уйгурского хагана Моюн-Чура… От согдов уйгуры получили и новый алфавит, который потом перешел к монголам и употребляется у них еще и в наши дни».
Первые сведения в мусульманских источниках о дороге в «страну кури (фури)», то есть курыканов, находятся
Связи населения Прибайкалья с оседлыми земледельцами Средней Азии — потомками согдийцев отмечаются и много позже. О них свидетельствует, например, наличие в составе бурятского народа отдельных родов, носящих наименование сартул, то есть «сарты». Роль среднеазиатских выходцев как основателей земледельческой культуры среди кочевых скотоводческих народов Сибири и Центральной Азии нашла отражение и в фольклоре в образе мифологического героя «сарта» — Сартактая, богатыря, который совершает подвиги космического масштаба: прорубает в скалах гигантские канавы и ворочает целыми горами.
Если, однако, линия культурных связей была направлена в данном случае с запада на восток, то археологическими находками документируется и обратное направление таких связей в то же самое тюркское время.
Глубинная Азия была родиной тюркоязычных кочевых племен, которые издавна стремились и на запад, вплоть до Днепра и Дуная.
И здесь снова обнаруживаются столь же неожиданные, как и колония согдийских земледельцев на Унге, археологические документы. Таковы находки на одном из важнейших курыканских укрепленных поселений и долине реки Куды, между бассейнами Лены и Ангары.
