придется переписывать.

— Только дураки приступают к важной работе с плохими инструментами. — Она взяла пачку бумаги, потом схватила лист с двумя параллельными линиями, смяла в комок и выбросила его и пачку в мусорное ведро. Затем снова повернулась к нему. Каменная маска, изображающая упрямство, не сходила с ее лица. Глаза светились, как две тусклые монеты.

— Я еду в город, — проговорила она. — Я знаю, что вы хотите начать как можно скорее, так как вы на моей стороне. — Последние слова она произнесла с едким сарказмом (и, как показалось Полу, с такой ненавистью к себе, о которой сама не подозревала). — Поэтому даже не стану тратить время на то, чтобы положить вас в кровать.

Она улыбнулась, как уродливая кукла, и беззвучно приблизилась к нему. Ее пальцы коснулись его волос. Он содрогнулся. Хотел сдержаться и не смог. Ее неживая улыбка сделалась шире.

— Хотя я предполагаю, что начало работы над «Возвращением Мизери» задержится на день… или два… или даже на три. Да, наверное, вы не сможете сидеть еще дня три. Вам будет больно. Очень жаль. У меня в холодильнике стоит бутылка шампанского. Придется отнести ее в сарай.

— Энни, я могу начать, если только…

— Нет, Пол. — Она направилась к двери, но остановилась и обернулась к нему. На него глядела каменная маска. И только глаза, две тусклые монеты, жили на ней. — Мне хотелось бы, чтобы вы пока кое- что обдумали. Вы можете думать, что проведете меня. Я знаю, что кажусь глупой и медленно соображающей. Но я не глупа, Пол, и умею соображать.

Внезапно каменная маска разлетелась на куски и из-под нее выглянуло лицо до безумия злобного ребенка. На секунду Полу показалось, что его страх достиг предела и он сейчас умрет. Неужели он думал, что перехватил инициативу? Да как он мог! Как можно быть Шахразадой, если ты в плену у безумия?

Она ринулась к нему: колени ее подгибались, локти двигались, как поршни, рассекая затхлый воздух. Волосы падали на лоб и выбивались из-под заколок. Теперь она двигалась не бесшумно: она шла, как Голиаф, атакующий врага. Фотография Триумфальной арки испуганно задребезжала.

— Аааааа-йааа! — завопила она и опустила кулак на соляной купол, образовавшийся на месте левого колена Пола.

Его голова откинулась назад, и он взвыл: на шее и на лбу вздулись вены. Боль вырвалась из колена и окутала его ослепительно белой вспышкой сверхновой звезды.

Она рывком подняла пишущую машинку, как будто та была сделана не из металла, а из картона, и швырнула ее на каминную полку.

— Сидите, — сказала она, оскаливаясь, — и думайте, кто здесь главный. Думайте о том, что я могу с вами сделать, если вы будете плохо себя вести или попробуете меня обмануть. Можете кричать, если хотите, потому что никто вас не услышит, ведь здесь никто не останавливается: все знают, что Энни Уилкс сумасшедшая, и знают, что она сделала, хотя ее и признали невиновной.

Она подошла к двери и опять обернулась, предвкушая новую звериную выходку, и тогда он закричал, а ее ухмылка сделалась шире.

— И еще кое-что вам скажу, — тихо промолвила она. — Они думают, что я просто выкрутилась, и они не ошибаются. Подумайте об этом, Пол, пока я буду ездить за вашей гребаной бумагой.

Она вышла, хлопнув дверью так, что затрясся весь дом. Затем Пол услышал, как поворачивается ключ.

Он откинулся назад, весь дрожа и тщетно стараясь унять дрожь, потому что от нее боль усиливалась. По щекам текли слезы. Он вновь и вновь представлял себе, как она мчится к нему и изо всех сил, как молотком, бьет по тому месту, где когда-то было колено, и раз за разом его окутывал бело-голубой болевой взрыв.

— Прошу тебя, Боже, прошу тебя, — стонал он, а в это время из-за окна доносился рев мотора отъезжающего «чероки». — Прошу тебя. Боже, освободи меня или убей… освободи или убей…

Затих удаляющийся звук мотора, а Бог не освободил и не убил Пола Шелдона, он все так же сидел и плакал от боли, которая проснулась окончательно и вгрызалась в его тело.

Впоследствии он подумал, что не склонный к точным определениям мир назвал бы все, совершенное им в следующие минуты, актом героизма. И он бы согласился с этим определением, хотя на самом деле совершил всего лишь необходимое для выживания усилие.

В его мозгу смутно звучал голос какого-то до безумия увлеченного игрой спортивного комментатора — Говарда Косселла, или Уорнера Вулфа, или вечно сумасшедшего Джонни Моста, — описывавший разворачивавшиеся перед ним события в передаче «Футбол в понедельник вечером». Как можно назвать этот вид спорта, когда человек стремится добыть лекарство прежде, чем боль убьет его? «Гонка за допингом»?

— Этот Шелдон сегодня вытворяет что-то невероятное! — вопил комментатор в голове Пола Шелдона. — Не верю, что кто-нибудь из присутствующих сегодня на стадионе имени Энни Уилкс или сидящих перед экранами телевизоров поверил бы, что после такого удара человек способен заставить двигаться это кресло… но оно движется! Да! Давайте посмотрим повтор!

Пот струился со лба, заливал глаза, перемешивался со слезами. Пол слизывал соленую смесь с верхней губы. Дрожь не унималась. Боль, казалось, предвещала конец света. Он думал: Теперь бесполезны все споры о боли. Никто в мире такой боли не знал. Никто. Как будто меня схватили черти.

И двигаться его заставляла только мысль о новриле, о капсулах, которые хранились где-то здесь, в доме. Дверь спальни заперта… Если лекарство хранится не в ванной на первом этаже, как он всегда подозревал… Если она вернется и поймает его с поличным… Все это не имело значения, все эти мысли — только тени, они по ту сторону боли. Возникнет препятствие — он преодолеет его или умрет. Только и всего.

От попыток двигаться пламя ниже пояса разгорелось сильнее, а в ноги, глубоко в плоть впивались раскаленные щипцы. Но кресло двигалось. Очень медленно кресло на колесах двигалось.

Он сумел проехать около четырех футов и тогда вдруг понял, что если не сможет повернуть кресло, то проедет мимо двери в дальний угол комнаты.

Трясясь от боли, он вцепился в правое колесо

(думай о лекарстве, об облегчении думай)

и нажал на него изо всех сил. Резина скрипнула на деревянном полу — как будто мышка запищала. Мышцы его, когда-то мощные, а теперь дряблые, как студень, тряслись, он закусил губу до крови, но кресло медленно поворачивалось.

Он надавил руками на оба колеса, и кресло снова двинулось. На этот раз он проехал футов пять, после чего остановился и выпрямился. Совершив этот маневр, он отключился.

Минут пять спустя он вынырнул на поверхность реального мира, а в его голове снова зазвучал мутный, колющий голос спортивного комментатора:

— Он опять пытается шевелиться! Я просто не могу поверить, что такое возможно! Вот вам и Шелдон!

Передняя часть его восприятия знала только боль; зато задняя направляла его взгляд. Он увидел то, что ему нужно, и подкатил кресло поближе. Наклонившись, он обнаружил заколки, которые она потеряла, пока укладывала его. Он закусил губу, не обращая внимания на пот, заливавший ему лицо и шею и темными пятнами выступавший на пижаме.

— Нет, господа, не думаю, что он сумеет достать эту шпильку — для этого нужны фантастические усилия, — и боюсь, на этом он сойдет с дистанции.

А может, и не сойдет.

Он неуклюже наклонился вправо, стараясь поначалу игнорировать боль, пронзившую правую часть тела, боль, похожую на разбухавший пузырь, боль, похожую на зубную, но затем сдался и стал кричать. Но, как и говорила Энни, его некому было услышать.

Его пальцы двигались над шпилькой, примерно в дюйме от пола, а в правом бедре ощущался нарастающий взрыв, который вот-вот разворотит ему живот.

Прошу тебя, Боже, помоги мне…

Несмотря на боль, он сделал еще одно усилие. Его пальцы коснулись шпильки, но сумели лишь