Фауст. Нет, я спасаю науку от того камня, который швыряется ей под ноги скептицизмом и догматизмом. Впрочем, не я начал. Шеллинг, в первый год текущего столетия, бросил в мир одну глубокую мысль, как задачу для юного века, задачу, которой разработка должна наложить на него характерическую печать и гораздо вернее выразить его внутреннее значение в эпохах мира, нежели всевозможные паровики, винты, колеса и другие индустриальные игрушки. Он отличил безусловное, самобытное, свободное самовоззрение души — от того воззрения души, которое подчиняется, например, математическим, уже построенным фигурам; он признал основу всей философии — во внутреннем чувстве, он назвал первым знанием — знание того акта нашей души, когда она обращается на самую себя и есть вместе и предмет и зритель[75]; словом, он укрепил первый, самый трудный шаг науки на самом неопровержимом, на самом явном явлении и тем, как бы по предчувствию, положил вечную преграду для всех искусственных систем, которые, подобно гегелизму,^* начинают науку не с действительного факта, но, например, с чистой идеи, с отвлечения отвлечения[76].

Не знаю, ошибаюсь ли я, но мне кажется, что великий мыслитель, произнося великую мысль, живо чувствовал тот раздор между мыслию и словом, который, по моему убеждению, играет столь важную роль в жизни человечества. «Упрек в темноте, говорит он[77], который делают философии, происходит не от ее действительной темноты, но оттого, что не всякому дан тот орган, которым она может быть схвачена». Если так, то что значит слово, употребляемое нами для выражения мысли? Изменяемая форма, ясная для одного, менее понятная для другого, вовсе непонятная для третьего!

Ростислав. Так! Я согласен с тобою в том, что может относиться к высшим положениям философии, но в других подчиненных науках…

Фауст. Философия есть наука науки; ее основное положение не может быть вполне выражено словом, ибо как бы слово ни было совершенно, между им и мыслию будет всегда minimum разницы, которое дифферентируется смотря по философскому органу, о котором говорит Шеллинг; довести сей minimum разницы до нуля — есть в настоящую минуту высшая задача философии; до разрешения этой задачи, какое бы положение ни было взято за первоначальное (и чем выше оно, тем труднее), оно, проходя сквозь слова, будет иметь столько же смыслов, сколько голов человеческих… Это положение, приспособленное к какой- либо отдельной отрасли знаний человеческих, вносит и в нее свой изменяющийся, шаткий характер; отсюда логическое построение этой отдельной отрасли становится ложным, обманчивым, основанным на шатком значении употребленных слов…

Ростислав. Следственно, еще раз, по-твоему, никакая наука, никакое знание невозможно…

Фауст. Нет! если б я сказал, то я бы спорил против действительности; всякое знание возможно — ибо возможно первоначальное знание, т. е. знание акта самовоззрения; но как это знание есть знание внутреннее, инстинктивное, не извне, но из собственной сущности души порожденное, — то таковы должны быть и все знания человека. Оттого я не признаю возможности существования наук, искусственно построенных учеными, я не понимаю науки, которая называлась бы философиею, историею, химиею, физикою… это оторванные, изуродованные части одного стройного организма, одной и той же науки, которая живет в душе человека и которой форма должна разнообразиться, смотря по его философскому органу, или, другими словами, по сущности его духа. В этой науке также должны соединяться все науки, существующие под различными названиями, как в телесном организме соединяются все формы природы, а не одни химические, не одни математические и так далее. Словом, каждый человек должен образовать свою науку из существа своего индивидуального духа. Следственно, изучение не должно состоять в логическом построении тех или других знаний (это роскошь, пособив для памяти — не более, если еще пособие); оно должно состоять в постоянном интегрировании духа, в возвышении его, — другими словами, в увеличении его самобытной деятельности. Вопрос о том, до какой степени и каким образом возможно это возвышение, каким образом оно может проливать свет на все неизмеримое царство знания, — этот вопрос важен, и я не могу теперь отвечать на него вполне; укажу только на некоторые отдельные его разрешения.[78] Так, напр<имер>, для меня совершенно ясно, что эта деятельность не возбудится тем или другим фактом, тем или другим силлогизмом, ибо силлогизмом можно доказать, но не уверить; но что эта деятельность может быть возбуждена, между прочим, путем эстетическим, т. е. «посредством непонятного начала, как говорит Шеллинг[79], которое невольно, и даже против воли, соединяет предметы с познанием». Эстетическая деятельность проникает до души не посредством искусственного логического построения мыслей, но непосредственно; ее условие есть то особое состояние, которое называется вдохновением, — состояние, понятное только тому, кто имеет орган сего состояния, но имеющее необъяснимую привилегию действовать и на тех, у кого этот орган на низшей степени. Низшие степени предполагают существование высших степеней сего чудного духовного процесса — и Шеллинг…

(Входят Вячеслав и Виктор).

Вячеслав. Так! толкуют о Шеллинге! поздравляю вас, господа, учитесь снова, Шеллинг вовсе переменил свою систему…

Фауст (к Ростиславу). Не правду ли я говорил, что язык человеческий есть предатель его мысли и что мы друг друга не понимаем? Так Шеллинг вовсе изменил свои мысли, не правда ли? и вы верите этому?

Виктор. Во всех журналах, даже в ваших философских…

Фауст. Знаю! знаю! — есть люди, для которых всякая неудача есть истинное наслаждение; они радуются опечатке в роскошном издании; фальшивой ноте у отличного музыканта; грамматической ошибке у искусного писателя; когда неудачи нет, они, по доброте сердца, ее предполагают, — все-таки слаще. Успокойтесь, господа, великий мыслитель нашего века не переменил своей теории. Вас обманывают слова: слова похожи на морскую зрительную трубу, которая колеблется в руках у стоящего на палубе; в этой трубе есть для глаза некоторое ограниченное поле, но на этом поле предметы меняются беспрестанно, смотря по положению глаза; он видит много предметов, но ни одного явственно; к сожалению, слова наши еще хуже этого оптического инструмента — не на что и опереть их! мысли скользят под фокусом слова! мыслитель сказал одно — для слушателя выходит нечто другое; мыслитель избирает лучшее слово для той же мысли, силится приковать слово к значению мысли нитями других слов— а вы, господа, думаете, что он переменил и самую мысль! оптический обман! оптический обман!

Вячеслав. Это очень утешительно для самолюбия господ философов, но еще следует доказать…

Фауст. Я даю слово доказать это убеждение, как скоро явятся в свет новые лекции Шеллинга.^*

Виктор. Ну, а что же знаменитая рукопись? какую еще сказку расскажут нам твои эксцентрические путешественники?

Фауст. Рукопись кончена.

Вячеслав. Как кончена? — Стало быть, это был пуф! эти господа брались, кажется, прояснить все тайны мира духовного и вещественного, а дело ограничилось только какими-то идеальными биографиями каких-то чудаков, которые бы спокойно могли пробыть в полной неизвестности без всякого изъяна для человеческой истории.

Фауст. Мне кажется, что мои друзья видели неразрывную, живую связь между всеми этими лицами — идеальными или нет, не в том дело.

Виктор. Признаюсь в моей непроницательности: я этой связи не заметил.

Фауст. Мне она кажется довольно явною; но если вы сомневаетесь в ней, я прочту вам еще несколько листков, которых я не хотел было читать, ибо они не что иное, как жертва систематическому характеру века, которому мало мысли безграничной, неопределенной, — а непременно надобно что-нибудь такое, чтоб можно было ощупать. Так слушайте ж! вот вам систематическое оглавление всей рукописи и даже эпилог к ней.

Фауст читал:

Судилище. Подсудимый! понял ли ты себя? нашел ли ты себя? что сделал ты с своею жизнию?

Пиранези. Я обошел вселенную; я начал с востока, возвратился с запада. Везде я искал самого себя! Я искал себя в пучинах океана, в кристаллах гор первородных, в сиянии солнца — все охватил в мои могучие