— Садись!
Сажая машину, Матвей в правом верхнем углу фонаря увидел уходящий на второй круг самолет. Уходил Цаплин.
«Куда? Зачем?…» Матвей был на земле. Туман не позволял видеть впереди себя далее двухсот метров. Надо было тормозить, быстрей остановить самолет.
— Ты почему не сел?
— Как «почему»? Красные же ракеты нам дали.
— Ладно. Потом разберемся. Где ты сейчас?
— Развернулся на обратный посадочному курс.
— Хорошо. Выдерживай время сорок пять секунд и одинаковый крен на разворотах.
— Буду стараться.
Осипову теперь было трудно понять, где ему пришлось тяжелее: в воздухе, во время поиска аэродрома, или теперь, когда его товарищ остался один в воздухе, а он ему уже ничем помочь не может. Это была не боязнь за себя, а чувство командирской озабоченности за судьбу человека, который поднялся в воздух, выполняя его, командирскую, волю.
Время захода на посадку прошло, а самолета видно не было.
— Как дела?
— Не попал на аэродром.
…Еще прошло два пустых захода, и Матвей окончательно убедился в том, что Цаплин аэродрома не найдет. Где-то у него произошла ошибка. Теперь надо было спасать летчика.
— Цаплин, ты меня слышишь?
— Слышу.
— Кончай искать аэродром. Разворачивайся на север, набери метров триста высоты в облаках и прыгай с парашютом, брось самолет. Понял?
Ответа не последовало.
— Цаплин, брось самолет! Прыгай, пока есть горючее!
Летчик молчал. Почему? Может быть, он действительно не слышал? Сбилась в этот момент настройка приемника? Или не хотел прыгать, а надеялся спасти машину? Ответив же на полученный приказ, надо было его выполнить.
— Цаплин, как слышишь меня?
Радио молчало, и Осипов понял, что разговора больше не состоится. Выключил свою рацию и мотор самолета. Осталось одно — ждать.
Подъехал полковник на «эмке». И люди, стоявшие у самолета, расступились.
Доклада Осипова полковник принимать не стал.
— Где второй самолет?
— Не знаю. Велел прыгать, но летчик на это не ответил.
— Прыгать. А почему не посадил?
— Сели бы, если не финишер. Когда мы из тумана выскочили, тот дурень нам в лоб две красные ракеты.
— Почему?
— Не знаю. Надо у него спросить.
— Поехали.
Начало темнеть. У посадочного «т», на маленькой скамейке, как старый, нахохлившийся от дождя ворон, сидел пожилой красноармеец. От пилотки и до ботинок с обмотками все на нем было мокро. Видимо, сидел он тут с самого утра. Не только промок, но и промерз. Лицо было сине-землистого цвета, подбородок ощетинился небритым седеющим волосом.
— Стрелял ракетами, когда садились «илы»?
— Стрелял.
— Какими?
— Как какими? Красными положено.
— Что положено и почему?
— Сначала я слышал, что гудит где-то. Потом вижу, выскакивают два самолета, но наискосок к «т». Ну зашли так, что надо было уйти на повтор. Ушли, значит. Потом вижу, вновь выскакивают и садиться хотят строем. Сразу оба, вместе. Но это же запрещено! Ну, я по инструкции, как положено, дал красные ракеты, чтобы, значит, один сел, а второй шел на повтор.
— Как же можно было утонять на второй круг в такую погоду?
— Так я откуда знаю? Раз летают, значит, можно. А у меня инструкция: колеса не выпустил на посадке — красная ракета, вдвоем заходят садиться — красная ракета, занята посадочная — тоже красная ракета.
Подошла полуторка. Из кабины выскочил летчик с повязкой на рукаве «Дежурный по аэродрому».
— Товарищ полковник!
— Что «товарищ полковник»? Сейчас начнется. Слушаю.
— Упал самолет. Пост ВНОС[9] сообщил. Вот здесь.
Показал на карту, на которой километрах в двадцати севернее аэродрома стоял крестик
— Ну! Что тянешь?
— Летчик погиб.
— Так мать его, туман этот и вас, дураков, летающих в такую погоду.
Матвей глубоко вздохнул. Спине стало холодно. Переступил с ноги на ногу.
— Кто тебя выпускал, лейтенант?
— Дежурный. Он разрешил и звонил на старт вот этому деду.
— Не деду, а красноармейцу или финишеру.
К дежурному:
— Дал разрешение?
— Давал. Но лейтенант Осипов перед этим разговаривал со своим командиром, начальником штаба дивизии, по телефону, и тот ему разрешил.
— Ему разрешил. А ты сам это по телефону слышал?
— Нет. Мне Осипов передал его разрешение.
— Ладно. Хватит. Давай, дежурный, свертывай старт, красноармейца с собой в машину. Сразу каждому написать объяснительные записки, и тебе, Осипов, тоже. Самолет твой под арест, пока ваши начальники не разберутся, что с тобой делать. Поехали в санчасть. Дам тебе фельдшера, санитарную машину, носилки и людей. Надо вытащить из обломков твоего пилота.
— Дежурный, позвони на пост ВНОС, чтобы машину встретили на дороге, а то уже темно будет. Ничего там не найдешь.
Ранним утром открытый «ЗИС» мчался по шоссе к Москве. В кабине рядом с шофером сидел майор Ведров, приехавший за погибшим и Осиповым. В кузове рядом с Матвеем сидел капитан НКВД, а на полу стояли носилки, накрытые белой простыней. Носилки и простыня в нескольких местах были перехвачены шпагатом, чтобы покрывало не сорвал ветер, отчего тело Цаплина напоминало мумию. Матвей сейчас не видел ничего вокруг и не ощущал холодного мокрого ветра, бьющего в затылок. Взгляд его был устремлен на носилки, и, когда они отползали от тряски почти до самого заднего борта, он подтягивал их к себе. Делал это он сосредоточенно, как будто бы в положении носилок сейчас было главное.
…Самолет Цаплина нашли только утром. От лесной полянки он был отделен двумя десятками крупных сосен и блестел среди темных стволов своей чистой голубизной. Кабина летчика была внизу, а сверху, как два часовых, поднявших высоко свои головы, торчали колеса шасси. Целый самолет. Только за хвостом несколько срубленных крылом деревьев.
Из-под самолета его позвал фельдшер:
— Эй, летчик, иди помоги… Видишь, что получилось: парень весь целый, на привязных ремнях висит. Бензина нет. Чисто. Когда самолет ударился о землю, то фонарь сорвался с заднего стопора, пошел вперед и своей массой разбил голову летчику. Упади с закрытым фонарем — был бы живой.
