странностях, в кои замешан. Самое время, когда застигнут ин флагранти…

— Дело, — сказал Красовский. — Благо и время, и место подходящие. Орать может сколько ему угодно, подумают, дело житейское, грабят болезного…

— Орать он не должен.

— Понято, Александр Сергеич…

Они, осторожненько переступая, укрылись за углом недостроенного дома, мимо которого немец, если решил возвращаться той же дорогой, никак не мог не пройти. Так оно и оказалось: совсем рядом с ними, надежно укрывшимися в тени, выдвинулась из-за угла длинная тень быстрыми шагами спешившего человека…

Они бросились. Красовский, сорвав с себя картуз, надежно зажал им немцу рот, и вдвоем с Пушкиным они поволокли пленника в проем будущей двери. Тимоша суетился возле, делая вид, что принимает самое деятельное участие. Поскольку толку от него было мало, Пушкин распорядился:

— Побудь на карауле снаружи. Поглядывай…

Тимоша кивнул, но наружу не пошел, поместился в проеме, то и дело выглядывая, — ну, что с ним поделать, в баталиях, подобных нынешней, бесполезен…

Немец дрожал крупной дрожью, оттесненный в угол, откуда ему никак было не вырваться мимо двух стороживших его людей, встряхнув картуз перед тем, как вернуть его на голову, Красовский сказал недовольно:

— Ишь, чуть насквозь не прогрыз в ажитации. Ежели каждый так будет, картузов не напасешься…

— Господа, бога ради, не убивайте! — тихонечко взмолился господин Готлиб, прижимаясь к кирпичной неоштукатуренной стене. — При мне есть деньги, часы недурны… Помилосердствуйте!

Охвативший его страх был понятен: в подобных местах ограбленных дочиста частенько находили с рассветом убитыми…

— Убивать мы вас не будем, — сказал Пушкин. — А вот что касаемо Сибири — боюсь, придется вам пропутешествовать в эти гостеприимные края на казенный счет… Нынче же.

Он видел — глаза привыкли к полумраку, — что немца буквально-таки передернуло судорогой от безмерного удивления:

— Что вы сказали? Да вы кто?

Не было надобности вести с ним хитрые словесные поединки. И Пушкин сказал, не в силах скрыть злорадство:

— Вы, господин Штауэр, в солидных годах, на солидной должности, не из-за рубежей к нам прибыли, а рождены в Российской империи, подданным коей являетесь. А потому не говорите, будто вам не известно смиренное казенное заведение под названием Третье отделение… Есть у нас, уж не посетуйте, дурная привычка законопачивать навечно в Сибирь людишек вроде вас. — Он сделал хорошо рассчитанную паузу, сделавшую бы честь трагическому актеру. — А впрочем, учитывая суть вашего злодеяния, ждет вас не Сибирь, где все же порой солнечно, ландшафты красивы и жизнь сытна… ждет вас, душа моя, Петропавловская крепость и положение безымянного узника наподобие французской Железной Маски…

— Но помилуйте… За что?

— Вы, сударь, по Министерству финансов изволили служить? — Он особо подчеркнул голосом прошедшее время. — Следовательно, обучены считать… Нас здесь трое, значит, глаз у нас шесть. Шесть глаз видели пакет с бумагами, принесенный вами в тот домик… Излишне говорить, что мне известно содержимое оного. Планы Сарского Села, сиречь места жительства российских самодержцев, что предполагает злоумышление на священную особу либо соучастие в таковом…

Красовский вмешался, сказав с непринужденной лютостью:

— Да нет, пожалуй что, злоумышление на высочайшую особу — это даже не Петропавловка, а, свободно может оказаться, расстреляние с барабанным боем… Уяснил, мозгляк? Да как у тебя рука повернулась такие бумаги хапать… Не знал параграфов?

— Господа! Господа! Какие параграфы? В уложениях Российской империи ни строчки…

— Глуп — слов нет… — пренебрежительно, в полный голос сказал Крестовский Пушкину так, словно немца тут не существовало вовсе. — Кто ж такие вещи выносит в официальное уложение? Параграфы о злоумышлении на императорскую особу по секретной части проходят, чтоб карбонарии вроде тебя вернее попадались… В Российской империи обитаешь аль где? Порядков не знаешь? Ты в своем министерстве и слышать не мог о секретных параграфах, охраняющих императорскую фамилию… — Он махнул рукой и продолжал с нескрываемой скукой: — Что с ним лясы точить, господин полковник? Дозвольте, вызову свистком карету — и повезем голубчика в Петропавловку. Не торчать же с ним ночью черт-те где…

— Подождите, — сказал Пушкин, моментально уловивший смысл игры. — Чует мое сердце, что это на заговорщик, а переносчик бумаг, курьер… Может ведь и так оказаться?

— Именно! — горячо воскликнул немец. — Ваше высокоблагородие… Моя роль тут десятая, я и подозревать не мог…

Придвинувшись к нему вплотную, Пушкин сказал ледяным тоном:

— Прикажете верить вашим словам без всяких доказательств? Любезный, мы тут не два года по третьему… Люди в годах и умудрены служебным опытом. Либо вы нам выложите все как на духу и тем избежите помещения на казенные харчи до скончания вашей бессмысленной жизни, либо участи вашей сибирские каторжники позавидуют… Выбор за вами, не смею принуждать.

— И за откровенность последует прощение?

— Слово дворянина, — сказал Пушкин.

— Бога ради, я готов… — И тут же немец словно бы осекся, убитым тоном протянул: — Но, господа, вы все равно не поверите, хотя я готов поклясться всем святым, что именно так и происходило…

Пушкин навострил уши при этих словах. И сказал обнадеживающе:

— Ваше дело — рассказать всю правду, а уж мы сумеем ее отличить от лжи, ручаюсь… Ну?

— Вы не поверите… — сказал Штауэр безнадежно. — Я бы на вашем месте тоже не поверил… Это не человек, а черт, не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле, руку даю на отсечение…

— Тот, кто потребовал у вас раздобыть бумаги? — наугад спросил Пушкин.

— Он самый…

— Я выразился достаточно ясно, — сказал Пушкин. — Ваше дело — выложить всю правду, а уж мое — оценить сказанное… Не затягивайте, а то этот господин и в самом деле свистнет кучеру, и ничего уже нельзя будет исправить. Дверь перед вами, и вы в нее можете выйти свободным…

— А можно и в Петропавловку, — любезно, как сговорчивый извозчик, предложил Крестовский, зажав трубочку в кулаке чубуком наружу, так что в полумраке вполне могла сойти и за свисток. — Не тяните кота за хвост, сударь, терпение наше на исходе…

— Извольте… — дрожащим голосом начал Штауэр. — Поверите вы или нет, все так и было… Случай меня свел с неким англичанином, господином Гордоном, недавно прибывшим в Петербург… Молод, знатен, любитель прекрасного пола и карт, а я, сознаться, тоже не чужд, при соблюдении приличий… Несмотря на разницу в возрасте и несходство темпераментов, составилась дружба…

Торопливо, едва не захлебываясь в словах и поначалу частенько пытаясь клясться всеми святыми (что Пушкин пресек быстро и решительно, потребовав не отвлекаться на побочное), он принялся рассказывать, как недели с две в самом сердечном согласии ездил с молодым англичанином, набитым золотом, по тем домам, где шла серьезная игра, — а также и по тем, о которых, в отличие от игорных, в приличном обществе вслух не говорят, поскольку обитающие там сговорчивые и умелые девицы с точки зрения светских приличий как бы и не существуют вовсе. По ряду намеков выходило, что платил повсюду англичанин, что прижимистый господин Штауэр принимал с величайшей охотой.

Потом началась черная полоса. Как-то так получилось, что немец фатальным образом проигрался совершенно неожиданно для себя — в знакомом доме, с надежными партнерами, которых ни одна живая душа не могла бы заподозрить в нечестности. Роковое невезение — и все тут. Проигрыш превосходил пределы фантазии — именно такое дипломатическое выражение Штауэр употребил.

Английский милорд деньгами его выручил охотно — поначалу без всяких условий, но вскоре условия все же поставил: обыграть в карты превосходно знакомого немцу поручика Навроцкого на сумму, которую