было, что все усилия барона бесплодны.

— Алоизиус! — радостно позвал Пушкин.

Барон обернулся — и бросился к нему, раскрыв объятия:

— Сто чертей мне в печенку, вы живы! Эй! Эй! Отойдите от моего друга, я вам говорю, девица! — И он, сжав кулаки, решительно шагнул так, чтобы встать перед Пушкиным, заслоняя его от Катарины.

Девушка сделала гримаску и отступила на шаг.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнул барон, извлек из кармана клетчатый узелок, торопливо развязал узел зубами и, держа платок, словно гранату, размахнулся.

В сторону Катарины полетело облачко какой-то трухи, остро пахнущей чем-то вроде полыни, попало ей на платье, в лицо. Она заслонилась ладонью, чихнула, кое-как отряхнула с платья беловато-серые кусочки, больше всего смахивающие на порезанную крупными кусками сухую траву. Выпрямилась, спросила с исконно аристократической холодностью:

— Сударь, вам никогда не приходилось бывать в лечебнице для скорбных умом?

Барон, выглядевший чуточку сконфуженным, пробормотал:

— Ну ладно, ладно, каждый может ошибиться… Вы невредимы, мой друг? Я уж хотел взять этот притон штурмом, только эти остолопы никак не желают олицетворять закон. Говорят, что у меня нет достаточных оснований выдвигать обвинения против уважаемого и почтенного жителя города Флоренции…

— Пойдемте отсюда, — нетерпеливо сказал Пушкин. — Все хорошо, что хорошо кончается… Я обязательно приду, Катарина…

— Я буду ждать, — сказала она, слегка помахав рукой.

Когда они оказались за воротами, один из полицейских облегченно вздохнул:

— Я так понимаю, это и есть тот синьор, которого, по вашим словам, то ли съели, то ли изничтожили бесовскими чарами?

Барон угрюмо кивнул. Полицейский повернулся к Пушкину:

— Синьор, у вас есть намерения прибегнуть к помощи закона?

— О, ни малейших, — сказал Пушкин. — Бога ради, простите моего друга, это было дурацкое пари… — Стоя спиной к стражам закона, он яростными гримасами пытался урезонить барона, намеревавшегося, по всему видно, ляпнуть еще что-то, категорически сейчас неуместное. — Все обошлось, как видите…

Он шагнул вперед и без особых церемоний протянул им пару монет, рассудив, что повадки низших полицейских чинов должны быть везде одинаковы.

— Ну что вы, сударь, право… — пробормотал старший, жеманясь, как перезрелая красотка перед гусаром, но деньги взял без особого промедления и даже отдал честь. — Значит, все обошлось? Вот и прекрасно, желаю здравствовать…

Оба подтянулись, кивнули Пушкину и с нешуточным облегчением направились прочь, в сторону города — у Пушкина осталось впечатление, что оба с превеликой охотой припустили бы бегом, лишь бы оказаться подальше отсюда.

— Прохвосты, — сердито сказал барон. — Как мне удалось их сюда загнать, сам не пойму, но внутрь они отказались входить… Все они тут знают, что к чему, и боятся…

— Мне, честное слово, трудно их осуждать… — сказал Пушкин. — Чем вы в нее бросались?

— Надежное средство, — сказал барон. — Сушеный «монаший капюшон», смешанный с побегами чеснока и корнем солодки. Любая ведьма моментально оборачивается черной кошкой или кем ей там сподручнее и улепетывает со всех ног. На деле проверено, своими глазами видел…

— Но ведь она ни во что не превратилась? — спросил Пушкин не без ехидства.

— Да вроде бы…

— Значит, она не ведьма?

— Да кто ее знает, — упрямо сказал барон. — Может, у них, в Италии, «монаший капюшон» не действует, и другие травы нужны…

— Вздор, — сказал Пушкин. — Никакая она не ведьма и уж, безусловно, не вампир — когда это вампиры появлялись при солнечном свете? И наконец, она меня форменным образом спасла, вытащила из этого логова…

— Серьезно?

— Да уж поверьте, Алоизиус, все так и обстояло… Вы что, сразу поспешили за мной следом?

Барон остановился посреди дороги и вытаращил на него глаза:

— Сразу? Я добросовестно ждал до вечера, всю ночь глаз не сомкнул, а с первыми лучами солнца побежал в полицию…

— Подождите, — сказал Пушкин. — Какая еще ночь? Я пробыл у князя от силы пару часов…

— Ерунда, — сказал барон. — Вас не было добрые сутки… Клянусь рыцарской честью предков.

Пушкин посмотрел на солнце:

— Постойте-постойте… Что же, сейчас не вечер, а раннее утро?

— Вот именно, — сказал барон. — А я вам что растолковываю? Вы на сутки запропастились…

— А мне казалось, прошла пара часов…

— Что там было? — жадно спросил барон.

— Ничего особенного, пожалуй, — подумав, ответил Пушкин. — Меня старательно пытались запугать, вымогая бумаги и кольцо… И это, признаться, было впечатляюще. Но все же они не причинили мне никакого вреда, а это внушает надежды на победу. Не так они сильны, как пытаются представить. К тому же у нас есть союзник во вражьем стане…

— Эта красотка?

— Именно, — сказал Пушкин. — И нынче вечером нам предстоит поработать…

— Черт знает что, — ворчал барон, оглядывая свой наряд. — Кружев столько, что это не на мужской наряд походит, а на одеяние одного из тех молодчиков, что вместо естественного и восхитительного общения с дамами занимаются черт-те чем… Между собой, друг с другом, ну, вы поняли, о ком я…

Он, фыркая, потеребил огромный кружевной воротник, гофрированным кольцом торчавший вокруг шеи, на добрых пару ладоней шириной, а потом неодобрительно принялся озирать столь же пышные кружевные манжеты.

— И панталоны дурацкие, — ворчал он сварливо, постукивая тростью о пол кареты. — Как у этого… который в балете пляшет, не помню, как называется балетный мужского рода…

— Успокойтесь, барон, — весело сказал Пушкин. — Это доподлинный наряд знатного дворянина времен Шекспира. Право слово, так и обстоит…

— Серьезно?

— Честное слово.

— Хороши ж они хаживали во времена Шекспира…

— Не переживайте, — сказал Пушкин. — В таком наряде согласно всеобщей моде хаживали и великие полководцы вроде маршала Бирона, и мореплаватели вроде сэра Френсиса Дрейка… Такая уж в те времена стояла мода на дворе.

— Ну, если маршал Бирон… — пробурчал Алоизиус. — А вот вы у нас кто? Сколько ни приглядываюсь, не могу сообразить. Турок, что ли?

— Я? — спросил Пушкин, озирая свои перевитые ремнями голени, узкие черные штаны и яркий жилет при белой рубашке с пышными рукавами. — Полагаю, я — греческий разбойник. По крайней мере, именно так именовался этот костюм в Петербурге, в тех лавках, где их дают на время для маскарадов…

— Ага! То-то вы и свои пистолеты открыто заткнули за пояс?

— Вот именно, — сказал Пушкин. — Греческий разбойник просто обязан ходить с парой пистолетов за поясом, не правда ли? Никто и не заподозрит, что это не бутафория…