Принял у нее бокал, поднес было к губам — Тереза следила за ним без малейшего напряжения, улыбаясь совершенно невинно — словно вспомнив что-то, резко отвел. Улыбнулся сам:

— Ты знаешь, душа моя, у меня на родине есть старый обычай… Мужчина и женщина меняются бокалами, чтобы чувства были крепче…

И преспокойно протянул ей свой бокал, другой рукой попытавшись взять тот, что она по-прежнему держала в левой руке.

Тереза отстранилась, бросила уже с некоторым раздражением:

— Что за глупый обычай… Ты будешь пить?

— Только если мы обменяемся бокалами.

Тревоги в ее голосе по-прежнему не было. Только нетерпение:

— Алессандро, что за глупые капризы? Пей.

— Из твоего бокала.

— Я так не хочу.

— А если я потребую? — Он улыбался безмятежно, можно даже сказать, лучезарно, но голос был холодным и настойчивым.

— Я не буду.

— А если я предложу деньги? Тебе ведь не привыкать к капризам… гостей?

Судя по ее лицу, ей ни разу не приходилось прежде сталкиваться с таким одолжением, и она попросту не знала, что тут предпринять, лихорадочно соображая, как же поступить? Ее взгляд метнулся, как вспугнутая птица, голос впервые дрогнул:

— Алессандро, милый, что за глупые шутки? Пей, я тебя прошу…

Она подошла вплотную и попыталась, обворожительно улыбаясь, поднять его руку с бокалом к губам. Без всякого труда Пушкин отвел тонкие пальчики и сделал шаг вперед… еще и еще. Тереза невольно отступала, чуть побледнев, пока не оказалась прижатой к стене, прямо под раскрашенной олеографией, изображавшей какой-то старинный дворец, или, как здесь выражались, палаццо. Далее ей было некуда отступать.

Подняв свой бокал к ее лицу, Пушкин произнес холодно, с расстановкой:

— Ты разве впервые встречаешься с тем, что у богатых иностранцев бывают странные капризы? Мой, в конце концов, довольно-таки безобидный по сравнению с тем, что вытворяют иные… Я всего-навсего хочу, чтобы ты осушила до дна мой бокал. Плачу пятьдесят дукатов, — опустив свободную руку, он позвенел золотом в кармане. — Ну?

— Я не буду, — сказала Тереза, совсем побледневшая, глядя ему в глаза без тени улыбки.

— Почему? — воскликнул он с наигранным удивлением. — Такая высокая плата… и такая пустяковая услуга. Что на тебя нашло, красавица? Не хочешь за солидные деньги выполнить столь мелкую прихоть?

— Пить я не буду, — прошептала она с бледным, отчаянным лицом.

Неуловимым движением взметнув свободную руку, Пушкин, прежде чем она успела воспрепятствовать, запустил два пальца за вырез ее платья, вмиг нащупал тонкую трубочку, выдернул, едва не разорвав тонкий муслин. Поднес крохотную склянку к ее лицу:

— Смертельная отрава или просто сонное зелье? Думается мне, скорее уж второе — с трупами много возни, даже в Италии, где на это смотрят проще…

Он зорко сторожил ее движения, и, когда Тереза попыталась в полнейшей растерянности ударить его бокалом по лицу и вырваться, не потерял ни секунды. Легко выбил у нее бокал из пальцев — тонкое стекло жалобно зазвенело, разбившись на ковре, — небрежно отшвырнул свой, заодно и скляночку, обеими руками схватил ее за запястья, отшвырнул от двери и бросил на постель. Навис над ней, спокойный и неумолимый, как мусульманский ангел смерти.

Тереза смотрела на него снизу вверх с нешуточным ужасом. Она вдруг зажмурилась и открыла рот, собираясь отчаянно завизжать, но Пушкин, ожидавший чего-то в этом роде, без церемоний навалился и заткнул ей рот уголком кружевного покрывала. Какое-то время девушка слабо трепыхалась в его руках, потом словно бы сломалась и прекратила всякое сопротивление.

Подойдя к двери, Пушкин тихонько задвинул щеколду, прислушался к звукам в коридоре — там вроде бы стояла тишина, — вернулся к постели, достал один из своих пистолетов и положил его на столик так же небрежно и буднично, как дряхлый старик выкладывает перед сном вставную челюсть. Присел на мягкую постель рядом с отшатнувшейся девушкой и сказал без улыбки:

— Жить вам, душа моя, если попробуете устроить какой-нибудь фокус, осталось всего ничего… Я разочарован, право. Я всего-навсего хотел провести ночь с красивой девушкой и готов был платить полновесным золотом… Не ждал никакого подвоха… Как же мне теперь быть после столь жестокого разочарования в людях и прекрасной Италии? Что же ты молчишь, краса несказанная?

— Что тебе нужно? — прошептала Тереза, впившись в него испуганным взглядом. — Ты кто?

— Странник, — сказал он. — Путешествую по белу свету, знакомлюсь с людьми… и далеко не всегда нахожу в них искру Божью. Чаще натыкаешься на черную душу, вроде тебя…

Глядя на него вовсе уж в ужасе, Тереза подняла руку, перекрестилась на католический манер, водя узкой ладошкой слева направо. И тут же на ее личике изобразилось, вот странно, некоторое облегчение. Взгляд был прикован к рукояти пистолета, торчавшей из-под сюртука Пушкина:

— Нет уж, святой с пистолетом бродить по земле в человеческом облике ни за что не будет…

Положительно, ей сразу стало легче. Пушкин усмехнулся:

— Ах, вот за кого вы меня второпях приняли, душа моя? За святого, явившегося разобраться с человеческими грехами?

— Не смейся. Всякое случалось, особенно в Италии…

— А человека ты, стало быть, не особенно и боишься?

Она настороженно подала плечами, лихорадочно подбирая подходящее выражение лица: дружеская улыбка, легкое извинение…

— Я же не сделала вам, в итоге, ничего плохого, синьор Алессандро?

— А отравить меня кто пытался?

— Это не отрава, всего-навсего сонное зелье. Здесь никто не берет грех на душу… — Она глянула лукаво. — С человеком всегда можно договориться…

Стук в дверь был громким и настойчивым. Держа пистолет наготове, Пушкин подошел, приблизил ухо. В коридоре вроде бы не поджидала целая банда разбойников. Стук повторился:

— Это я, Алоизиус!

Пушкин распахнул дверь. Влетел барон, с обнаженной шпагой в руке, одним взглядом оценил ситуацию, присмотрелся к осколкам стекла на полу:

— Ага, значит, вы тоже заметили? А я опасался, что ваша поэтическая натура при виде красотки окажется выше подозрений…

— Смешно, но я то же самое полагал о вас.

— Черта с два! — воскликнул барон. — В чем в чем, а уж в повадках и ухватках шлюх хороший гусар разбирается так же преотлично, как в конских статях или рубке. У нас они тоже такие фортели порой выкидывают — только наши подливают настой «бешеного огурца», а его еще легче заметить понимающему человеку, он зеленоватый, пенится и не сразу растворяется в вине, только в водке вмиг расплывается, как будто и не было его… — Через плечо Пушкина он бросил взгляд на съежившуюся Терезу. — Успели что- нибудь выведать?

— Я, собственно, только начал…

— Ага, — удовлетворенно сказал барон. — Я ж говорю, натура у вас невероятно поэтическая. Вы наверняка какие-нибудь коварные словесные подступы попробовали в ход пустить? Зачем такая возня… Как только я подметил краем глаза, что эта малютка мне набухала в вино чего-то подозрительного из скляночки, первым делом поставил ей синяк под глазом, чтобы сообразила, что с ней не шутят, а потом приставил шпагу к горлу и пообещал, что всех перережу к чертовой матери, а дом спалю дотла… Короче, они должны поставить на окно лампу под синим абажуром, и моментально, как чертик из табакерки, появится синьор Лукка, чтобы освободить наши карманы от всего ценного, а самих отвезти на той же карете куда-нибудь за пару миль отсюда, чтобы утром продрали глаза в незнакомом месте…