Барон подобрал шарик и вертел его меж пальцев:

— Закорючки какие-то, на манер иероглифов…

— Позвольте-ка, — сказал граф.

Отобрал у него шарик, на боку которого и впрямь виднелась надпись из непонятных знаков, вынул из пальцев Пушкина пистолет, положил шарик на пол, в углубление меж двумя каменными плитами, присел на корточки и нанес рукояткой пистолета несколько точных, безжалостных ударов. Шарик хрустнул, распался на несколько кусков, которые граф старательно растер едва ли не в порошок подошвой башмака.

— Так, право же, будет лучше, — сказал он без выражения, выпрямляясь во весь рост. — Очень уж опасная игрушка.

Барон издал изумленный возглас, и все повернулись в ту сторону. Огромный глиняный истукан на глазах менял форму и очертания, он словно бы истаивал, рассыпаясь грудой серой пыли, растекавшейся во все стороны тяжелыми ручейками наподобие ртути. Прошло совсем немного времени, и он превратился в продолговатую груду, уже не имевшую ничего общего с подобием человеческой фигуры.

Пушкин усмехнулся через силу:

— Какое доказательство погибло…

— А разве мы собираемся что-то доказывать окружающим? — неимоверно уставшим голосом сказал граф. — У нас другие задачи: чтобы всего вот этого, — он небрежно указал на груду серой пыли, — стало как можно меньше… Я поздравляю вас, господа. Чудище исчезло, а мы все трое все еще живы.

— А это потому, что мы везучие, — ухмыльнулся барон.

Закат, как всегда случается, разделил мир пополам. По одну сторону протянулись над рекой длинные тени моста и статуй, касавшиеся стен старинных домов, — и эти дома, ярко освещенные совсем низко опустившимся солнцем, казались невероятно красивее, чище, романтичнее, чем в реальной жизни. По другую сторону, собственно, ничего и не имелось — та половина мира словно бы исчезла в пламени, превратилась в пустое пространство, сплошь заполненное резавшим глаза тускло-золотым сиянием.

Барон, нетерпеливо прохаживаясь на их всегдашнем месте встреч, под статуей рыцаря в доспехах, выдернул из жилетного кармана часы и щелкнул крышкой. Сказал уныло:

— Опаздывает. На добрых четверть часа.

— Будем надеяться, что это-то как раз и есть хорошая новость, — сказал Пушкин терпеливо. — Что-то ему удалось узнать…

— Вашими молитвами… — с сомнением пожав плечами, отозвался барон. — Знаете, Александр, что меня больше всего бесит? У нас постоянно, как песок сквозь пальцы, ускальзывают люди, тайны, разгадки. Совершенно некого взять за глотку, легонечко притиснуть к стене и рявкнуть: «Говори, собака!»

— Алоизиус, — сказал Пушкин. — Вы до сих пор имели дело исключительно с одиночками, верно? Оборотень в лесах глухой провинции, деревенский колдун, ведьма, притаившаяся под личиной мирной владелицы кондитерской в крохотном городишке…

— Ну да. А у вас что, было иначе?

— Да нет, все совершенно точно так же. Просто… У нас сейчас совершенно другой оборот дела, Алоизиус. Мы впервые столкнулись не с одиночками, а с тем самым тайным обществом, о котором прежде ходили лишь смутные упоминания. Нечто чертовски древнее и, надо полагать, хитроумное, сильное, изворотливое. К нему так просто не подберешься…

— Тьфу ты! Вы верите в тамплиеров?

— Я не знаю, кто они, — сказал Пушкин задумчиво. — Тамплиеры или нет. Но теперь уже совершенно ясно, что они существуют. И за пару дней успеха не добьешься…

— Да все я понимаю, — сказал барон сердито. — Умом. А вот чувства бунтуют. Душа просит немедленно учинить что-нибудь результативное — с погонями, ловлей виновника и вышибанием из него правды… Я же предлагал, чтобы отправили капитана Касселя, — он на трех языках может свободно изъясняться, книги читает каждый день, науками интересуется. Но полковник послал меня, сказал, что книг там все равно читать не придется… и ведь как в воду смотрел! Вы, кстати, тоже, не отрицайте, ни единой книжки не прочли.

— Ну, отчего же.

— Все равно, следовало бы ехать Касселю, он поднаторел в разгадывании головоломок сугубо умственным путем. А с меня взятки гладки — гусар он и есть гусар, мозгами шевелить не привык…

— Не переживайте, — сказал Пушкин. — Вчера вы нас спасли не раздумьями, а как раз шпагой.

— Скучно, черт побери! — совсем по-детски сказал барон. — И граф куда-то запропастился… — Он заложил руки за спину, задрал голову и уставился на рыцаря в полном вооружении, одной рукой опиравшегося на щит, а другой взметнувшего длинный меч. — Ишь, чванится… А это, случаем, не тамплиер? Доспехи-то старинные, как раз времен крестовых походов… В Праге с ее извечным чернокнижием станется тамплиера посреди города на мост водрузить…

— Это мифологический персонаж, — сказал Пушкин. — Рыцарь Брунсвик. Одолел в жестокой битве дракона, и король за это предложил ему, как и полагается в сказках, руку прекрасной принцессы. Только у Брунсвика уже была невеста, которую он любил, и он отказался. Тогда король велел бросить его в темницу. У рыцаря был некий волшебный меч, он разрубил оковы и вышел на свободу.

— А, ну это совсем другое дело, — сказал барон, поглядывая на каменного витязя с некоторым уважением. — Наш человек. Вот только что это за растяпа сидел там на троне, если закованному заключенному позволили иметь при себе меч? Откуда у него меч в темнице-то взялся? Что-то в этой истории концы с концами не сходятся…

— Действительно, — сказал Пушкин. — Мне как-то не приходило в голову… Меч в темнице — это, пожалуй, чересчур даже для патриархальных старинных времен… О, вот и граф!

Тарловски приближался к ним быстрой, решительной походкой человека, у которого впереди множество неотложных дел — и лицо у него было если не веселое, то, по крайней мере, напрочь лишенное грусти.

— Ну что же, господа, — сказал он, останавливаясь спиной к каменному рыцарю Брунсвику и улыбаясь во весь рот. — Это еще не победа, конечно, но все же мы сделали шаг вперед. Руджиери сбежал с прежней квартиры, но наши люди напали на след. И это не главное. У меня появилась великолепная догадка, которая подтвердилась после того, как в библиотеке…

Заметив некое шевеление над его головой, Пушкин поднял глаза… и обомлел на миг. Он понимал, что нужно крикнуть, предупредить, но не мог пошевелиться.

Каменный рыцарь Брунсвик высотой в полтора человеческих роста двигался — с нереальной быстротой, какой никак нельзя было ожидать от статуи из твердого камня, совершенно свободно, сноровисто, неудержимо. В закатных лучах мелькнул широкий клинок…

Острие меча на аршин показалось из груди графа Тарловски, дымясь кровью. На лице графа отразилось величайшее изумление и словно бы обида перед тем, с чем он ни за что не хотел смириться, — а в следующий миг лезвие исчезло, выдернутое изваянием, граф глянул беспомощно, бледнея на глазах, подогнулся в коленках и осел на булыжник Карлова моста.

Пушкин с бароном стояли, не в силах шевельнуться. Все продолжалось считанные секунды, статуя застыла в прежнем положении, как будто и не напала только что.

Изо рта графа поползла струйка крови. Только тогда, опомнившись, они опустились рядом с ним на камни. Рана зияла прямо против сердца, глаза тускнели, гасли.

— Тоскана, — внятно прошептал он, прилагая величайшее усилие. — Тоскана…

И его голова бессильно откинулась на тесаный камень.

— Вот они! Вот они! — раздался совсем рядом чей-то неприятный голос, исполненный злого торжества. — Скорее сюда, скорее! Пока не убежали, убийцы проклятые!

Они подняли головы. В нескольких шагах от них приплясывал на месте от нетерпения невысокий