От Смитфилда осталось кое-что из того, что я помнил: старые домики, где и сейчас жили поселенцы. В самом городке я ни разу не был, зато сотни раз проезжал мимо, путешествуя с родителями на пляж Торсейл. Тогда, наверно, это был большой город.

Сейчас вокруг него не было ничего, кроме зеленых оливковых деревьев. И в отдалении, далеко на юге, поднимались клубы серого огня. Ветер относил в сторону вершину дымового столба.

Алике молча стояла у поручней, глядя на дым.

На центральной площади поселения, находившейся прямо под платформой, собралась группа мужчин и женщин, стоящих, будто боромилитяне, затылок в затылок. Какая-то местная банда или рабы? Нет, не похоже. Две трети из них были явно европейского происхождения; их русые или светлые волосы развевались по ветру, кожа обгорела и покраснела под нещадным палящим солнцем.

Здесь же присутствовали саанаэ, и их было довольно много. Все держали под рукой оружие, чтобы в любой момент воспользоваться им. Саготы, также находившиеся в этом богом забытом месте, очень нервничали, слишком много разговаривали. Прилегающие улицы были пустынны, дома закрыты, шторы опущены.

Я оглядел платформу: пассажиры широко открытыми глазами смотрели на площадь, некоторые из них, быстро поворачиваясь, устремлялись обратно в вагоны, транзитники толпились в самом дальнем конце перрона и с нетерпением ожидали прибытия своего поезда.

Алике вцепилась в поручни, ногти ярко-красным пятном выделялись на белой коже. Все знали о происходящем, кроме меня, даже саготы из поезда явно желали оказаться где-нибудь в другом месте.

Я быстро сосчитал — двадцать семь. Внизу послышался шум. Один из заключенных тихо плакал.

Позади колонны выстроился отряд саанаэ, а саготы, толпясь, толкая друг друга и спотыкаясь, отошли на несколько метров от этого места. Послышалась короткая, отрывистая, лающая команда, и саанаэ сели, словно собаки. Еще одна — и они прицелились, другая — и ружья выстрелили, дула осветились голубым огнем, сверкнувшим ярче солнца. Каратели стреляли снова и снова.

Эхо несколько раз повторило звуки выстрелов.

Двадцать семь мужчин и женщин лежали на земле, и от их распростертых тел курился легкий дымок. Ноздри учуяли слабый запах жареной свинины.

Я взглянул на Алике — она по-прежнему, вцепившись в перила, смотрела вниз. Меня поразили ее глаза — жестокие, беспощадные, и жесткая складка у губ.

Вид на Атлантику с континента несколько отличался от вида ее с Кейн Кода. Вода приобрела, коричневато-зеленый оттенок, стала дружественнее что ли, не такой грозной. Может, в такой перемене виновато теплое летнее солнце, светившее и согревавшее наши спины, и потому мы знали, что вода будет теплой, словно парное молоко.

Райтсвильский пляж оказался совсем пустынным, заброшенным; набегавшие на берег волны сформировали низкие песчаные террасы, везде были проделанные водой канавы и овраги — зияющие щели между разросшимся зеленым кустарником. Там, где кончались дюны, начинались развалины летних домиков, уже поросшие густой растительностью — тонкими стеблями, пробившимися сквозь груду дерева, пластмассы и металла. Вдалеке виднелись высокие, из черной керамики здания современного Виллингтона, возвышающиеся над лесом, в небе сверкала серебряная точка — след удаляющегося летательного аппарата, уходящего на запад, в направлении солнца.

Мы расстелили одеяло на земле недалеко от едва различимых человеческих следов — кто-то в одиночестве бродил по пляжу. Маленькие отпечатки, должно быть, малыша или девочки-подростка заканчивались небольшим углублением здесь странник играл с пустыми раковинами, пытаясь составить из них слово, но они разлетелись. Мне удалось различить лишь буквы «с» и «н». Скорее всего, имя.

Я уселся и наблюдал, как раздевается Алике. Она стояла вполоборота к морю, но глаза ее были направлены на меня, как и мои на нее. Вытянув руки над головой, моя подруга сладко потянулась, затем медленно провела по волосам, улыбаясь, но нервничая.

Сбросив сандалии, женщина ступила на теплый песок и принялась водить цо нему ногой из стороны в сторону. Затем отвела глаза, медленно подняла руки, начала расстегивать пуговицы на блузке. Слегка поведя плечами, она сбросила ее на одеяло рядом со мной.

После блузки пришла очередь хорошенькой летней юбки. Она упала к ногам, и прекрасная дама перешагнула через нее. Щеки Алике чуть окрасились румянцем, глаза бродили по окрестностям, уже больше не глядя в мою сторону.

Я смотрел на грудь женщины, спрятанную под довольно простеньким, поношенным, белым бюстгалтсром, на низ живота, где белели трусики, через тонкую ткань которых явственно выглядывал пушок.

Она проговорила:

— Слушай, я помню, раньше ты не смотрел, как я раздеваюсь. — Заведя руки за спину, Алике расстегнула лифчик, легким движением плеч сбросила его, и грудь, колыхаясь, упала на грудную клетку.

Я кивнул:

— Да, потому что боялся смотреть, боялся, что ты остановишься, если увидишь, что я наблюдаю за тобой.

Женщина рассмеялась, расчесывая пальцами волосы:

— А я все время думаю, почему? Ведь делала я это только для тебя. Сунув большие пальцы под трусики, она спустила их вниз и швырнула на кучу одежды.

Алике прекрасно смотрелась обнаженной. Она сразу стала какой-то другой. Все мои наложницы отличались хрупкостью форм и изяществом линий.

Она же выглядела слегка толстоватой в талии, живот отчетливо выделялся, линия бедер была довольно изящна, но худыми их нельзя было назвать.

Я встал на колени и стал расстегивать рубашку, глядя на Алике, пытаясь сосредоточиться на лице, но не мог удержаться и время от времени поглядывал на тело.

Думаю, молодые ребята в таких случаях чувствуют себя так, как будто просят девушек сделать что-то из ряда вон выходящее. Или же считают, что обманывают их. Сам знаешь, что если ты притворяешься, что не обращаешь внимания, то твоя подруга не поймет, в чем дело, до тех пор, пока не станет слишком поздно.

Алике вновь рассмеялась:

— Пока ты тешил себя надеждой, что твоя подруга не понимает, в какие игры мы играем, я мечтала и ждала, желая, чтобы твое лицо оказалось здесь, она указала на пушистый треугольник. — За полгода до нашего первого интимного контакта я приходила домой и мастурбировала по ночам, представляя, как это должно происходить, какие чувства я должна испытывать.

Я встал, сбросил туфли и, расстегнув брюки, снял их.

— Почему же ты не спросила?

Женщина смотрела на меня, разглядывала мое тело, не обращая ровно никакого внимания на лицо:

— Потому что девушки не спрашивают.

В этой простой фразе заключалась вся странность и терпимость человеческой натуры. За тысячелетнюю историю она должна была как-то измениться, но этого не случилось.

Алике продолжала: