Рут ждала его в маленьком пансионе, который значился в списке Биндера. Там можно было прожить несколько дней нелегально. Рут была не одна. Рядом с ней на маленькой террасе сидел стройный пожилой мужчина.

— Наконец-то ты вернулся! — сказала Рут. — Слава богу! А я уже начала тревожиться.

— Ты не должна тревожиться. Когда человек боится, с ним в большинстве случаев ничего не случается. Случается только тогда, когда он меньше всего этого ожидает.

— Это софизм, а не философия, — сказал мужчина, сидевший с Рут за столом.

Керн повернулся в его сторону. Мужчина улыбнулся.

— Присаживайтесь и выпейте за компанию стаканчик вина. Фрейлейн Голланд может вам сказать, что меня бояться нечего. Меня зовут Фогт, и когда-то я был приват-доцентом в Германии. Составьте мне компанию и распейте со мной мою последнюю бутылку…

— Почему последнюю?

— Потому что завтра я ухожу на некоторое время на государственное содержание. Я устал и должен немного отдохнуть.

— На государственное содержание? — не понимая, переспросил Керн.

— Это я так называю… Но это можно назвать и тюрьмой. Завтра я отправлюсь в полицию и заявлю, что уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. А поскольку меня уже два раза высылали, я получу несколько недель тюрьмы. Вот это я и называю государственным содержанием. Только надо обязательно сказать, что ты уже проживаешь в стране какое-то время, иначе нарушение границы расценивается как вынужденное, и тебя попросту снова выбросят за границу.

Керн посмотрел на Рут.

— Если вам нужны деньги… Я сегодня довольно прилично заработал.

— Нет, спасибо, — отказался Фогт. — У меня еще есть десять франков. Этого хватит на вино и ночлег. Просто я устал и хочу немного отдохнуть. А отдохнуть мы можем только в тюрьме. Мне уже пятьдесят два, и здоровым меня не назовешь. И я действительно устал убегать и скрываться… Подходите и присаживайтесь. Когда человек слишком часто бывает один, он радуется обществу.

Он налил вино в рюмки.

— Это нойшателе — терпкое и чистое, как вода глетчера.

— Но тюрьма… — начал было Керн.

— Тюрьма в Люцерне хорошая. Для меня там даже будет слишком роскошно. Лучшей тюрьмы и желать не надо. Боюсь только одного: что не смогу туда попасть, что Приговор окажется слишком мягким, и сердобольный судья Просто пошлет меня к границе. Тогда все придется начинать сначала. А нам, так называемым арийцам, это еще труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, которые бы нас поддерживали. И нет единомышленников. Но не будем об этом… — Он поднял рюмку. — Выпьем за все прекрасное в мире! Оно никогда не погибнет.

Рюмки чисто и мягко зазвенели. Керн выпил прохладное вино. «А Оппенгейм меня даже соком не угостил», — подумал он и присел за стол рядом с Рут.

— Я боялся, что придется провести вечер в одиночестве, — сказал Фогт. — Но тут подвернулись вы. Какой прекрасный вечер! Этот прозрачный осенний воздух…

Они долго сидели на полуосвещенной террасе и молчали. Несколько мотыльков настойчиво бились о горячее стекло лампы. Фогт спокойно сидел, откинувшись на спинку стула, и мысли его, казалось, витали где-то далеко. И сидящим вместе с ним внезапно показалось, что этот человек с тонким лицом и ясными глазами, человек из погружающегося в пучину столетия, прощается с миром спокойно и обдуманно.

— Радость жизни, — задумчиво сказал Фогт, словно обращаясь к самому себе. — Радость жизни — покинутая дочь терпимости. В наше время ее не стало. А к ней многое относится. Познание и рассудок, скромность и спокойное отречение от невозможного. Все смыто диким казарменным идеализмом, который хочет сейчас улучшить мир. Люди, считавшие, что улучшают мир, всегда его ухудшали, а диктаторам никогда не были знакомы радости жизни.

— Те, кому диктовали, тоже радостей не испытывали, — вставил Керн.

Фогт кивнул и медленно выпил глоток прозрачного вина. Потом посмотрел на озеро в лунном свете, отливающее серебром и окруженное горами, словно стенками драгоценной раковины.

— Им ничего не продиктуешь, — сказал он. — И мотылькам — тоже. И тем вот — тоже нет… — Он показал на несколько прочитанных книг. — Гельдерлин и Ницше. Первый пел жизни самые чистые дифирамбы, другой мечтал о божественных танцах Диониса, — и оба кончили безумием. Будто природа где- то поставила границу.

— Диктаторы не сходят с ума, — сказал Керн.

— Конечно, нет! — Фогт встал и улыбнулся. — Но нормальными людьми их тоже нельзя считать.

— Вы действительно пойдете завтра в полицию? — спросил Керн.

— Да, хочу. Всего вам хорошего и большое спасибо за желание мне помочь. Сейчас я еще спущусь на часок к озеру.

Он медленно побрел вниз по улице. Улица была безлюдна и тиха, и шаги его слышались еще некоторое время даже после того, как его поглотила тьма.

Керн взглянул на Рут. Она улыбнулась ему:

— Ты боишься? — спросил он.

Она покачала головой.

— У нас это все иначе, — сказал он. — Мы — молоды. Мы выдержим.