«Неимущие и беспомощные ничего не могли дать Жанне д'Арк, кроме своих молитв; но мы верим, что молитвы эти не были бесплодны. История не знает другого столь же трогательного события, как эта рыдающая, беспомощная, молящаяся толпа, которая стояла у тюремных стен старой крепости коленопреклоненная, с зажженными свечами в руках».

И так всю дорогу: далеко раскинулась коленопреклоненная многотысячная толпа, густо усеянная бледно-желтыми огнями свечей — точно поле, по которому разбросаны золотистые цветы.

Впрочем, не все были на коленях: исключение составляли английские солдаты. Они стояли непрерывной цепью по обе стороны дороги; а за этими живыми стенами находились коленопреклоненные толпы.

Во время пути какой-то безумец в одежде священника, прорвавшись сквозь толпу и цепь солдат, бросился на колени рядом с повозкой, крича и рыдая, и умоляюще простер руки:

— О, прости, прости!

Это был Луазлер!

И Жанна простила. Простила его от всего сердца, которое не знало ничего, кроме всепрощения, сострадания и жалости по отношению ко всем страждущим — каковы бы ни были их преступления. И ни единым словом не упрекнула она этого жалкого негодяя, который дни и ночи взыскивал пути лжи, предательства и лицемерия, чтобы погубить ее.

Солдаты едва не убили его — граф Варвик спас ему жизнь. Дальнейшая его судьба неизвестна. Он куда-то удалился от мира, чтобы наедине терзаться угрызениями совести.

На площади Старого Рынка стояли те же два помоста и тот же позорный столб, которые накануне находились на Сент-Уанском кладбище. Разместились, как и раньше: на одном помосте — Жанна и ее судьи; на другом — высокопоставленные лица, из коих на первом месте были Кошон и английский кардинал — Винчестерский. Площадь была запружена народом. Люди также толпились у окон и на крышах прилегающих домов.

Кончились приготовления. Мало-помалу все затихло, суета прекратилась, и воцарилось тягостное молчание — торжественное, грозное безмолвие.

Наконец по приказанию Кошона некий священник, по имени Николай Миди, начал читать проповедь, посредством которой он желал доказать, что если виноградная лоза осквернится заразой, то ее надо отрезать прочь, иначе она погубит весь виноградник, то есть Церковь. Он утверждал, что Жанна, как отъявленная грешница, является опасной угрозой чистоте и святости Церкви и что поэтому ее необходимо умертвить. Дойдя до конца своей речи, он повернулся к Жанне, помолчал и произнес:

— Жанна, Церковь отныне лишает тебя своей защиты. Ступай с миром!

Жанну посадили совершенно отдельно, на виду у всех: этим хотели показать, что Церковь от нее отрекается; и она сидела там, одинокая, терпеливо и смиренно, ожидая конца. Теперь к ней обратился Кошон. Ему советовали прочесть ей вслух текст ее отречения, и он принес с собой эту бумагу; но он передумал, боясь, что она отреклась бессознательно, — и таким образом опозорит его навеки. Он удовольствовался тем, что посоветовал ей помнить о своих грехах, покаяться в них и думать о спасении души. Затем он торжественно провозгласил ее отлученной от Церкви. Заключительными словами своей речи он предавал Жанну светской власти — для вынесения приговора и казни.

Жанна, вся в слезах, опустилась на колени и начала молиться. О ком? О себе самой? О нет — о короле французском. Нежно и ясно звучал ее голос, и все сердца трепетали. Она ни разу не подумала о предательстве короля, не подумала о том, что он ее покинул, не вспомнила, что только из-за его неблагодарности она осуждена на жестокую смерть. Она лишь помнила, что он — ее король, что она — его любящая подданная и что враги запятнали его честь ложными доносами и обвинениями, не дав ему возможности явиться для защиты. И вот, стоя на пороге смерти, она забыла о всех своих горестях и умоляла присутствующих отнестись к королю справедливо и поверить, что он добр, благороден и чистосердечен, что он никоим образом не повинен в ее поступках, что он ничего не предуказывал и не поощрял и вполне свободен от ответственности за ее деяния. В заключение она в смиренных и трогательных выражениях просила всех предстоящих молиться за нее и простить ей — просила об этом и друзей, и врагов, и тех, которые смотрят на нее без неприязни и жалеют ее в глубине своего сердца.

Едва ли хоть один из очевидцев не был растроган, даже англичане, даже судьи были заметно потрясены. И многие уста трепетали, многие глаза затуманились слезами. Кардинал Винчестерский — и тот не выдержал; он обладал государственным сердцем из камня, но его человеческое сердце было телесно.

Светский судья, которому было поручено вынести приговор и определить наказание, был столь взволнован, что забыл свою обязанность, и Жанна умерла, не выслушав приговора. Таким образом, дело, начавшееся беззаконием, кончилось так же беззаконно. Он только сказал, обращаясь к страже:

— Ведите ее.

А палачу он сказал:

— Исполняй свою обязанность.

Жанна попросила дать ей крест. Под рукой не оказалось. Но один из английских солдат, повинуясь влечению доброго сердца, сломал палку, сложил куски крестообразно и, связав их, подал Жанне это подобие креста; она взяла крест, поцеловала его и прижала к груди. Потом Изамбар де ла Пьер, отправившись в находившуюся по соседству церковь, принес ей крест освященный; она поцеловала и этот крест, и с восторгом прижала его к груди, и снова принялась целовать его и обливать слезами, славя Господа и святых.

Не переставая плакать и прижимать крест к губам, она взобралась по жестким ступеням к позорному столбу. Брат Изамбар сопровождал ее. Потом ей помогли взойти на кучу дров, окружавшую нижнюю часть столба; она стала спиной к столбу, а люди смотрели на нее, затаив дыхание. Палач тоже поднялся наверх и обмотал цепями ее стройное тело, привязав ее таким образом к позорному столбу. Потом он сошел вниз, чтобы кончить свое страшное дело. Она осталась там одна; она, у которой было столько друзей в дни ее свободы и которую все так любили.

Все, что описано до этих пор, я видел — хотя смутно, сквозь слезы. Но тут не хватило моих сил. Я оставался на своем месте, но то, что я вам расскажу, я узнал впоследствии от других очевидцев. Я продолжал сидеть, и какие-то скорбные звуки слышались мне и терзали мое сердце. Но вот что я могу вам сказать: последний образ, запечатлевшийся в моей памяти в этот пагубный час, был лик Жанны д'Арк, по- прежнему сиявший юной красотой; и этот образ, не тронутый разрушительным временем, вечно живет перед моими глазами. Теперь продолжу свой рассказ.

Ошибался тот, кто думал, что в этот торжественный час, когда все преступники каются и открывают свои сокровенные мысли, Жанна д'Арк опровергнет свои слова и признает злом свои великие деяния и укажет на сатану как на своего вдохновителя. Ее непорочному уму были чужды подобные мысли. Не о себе, не о своих горестях она думала, но о других людях и о тех бедствиях, которые падут на их голову. И, окинув скорбным взглядом красивую панораму города с его башнями и колокольнями, она сказала:

— О Руан, Руан, неужели я здесь должна умереть и ты будешь моей могилой? Ах, Руан, Руан, боюсь, что тебе придется пострадать за мою смерть!

Облако дыма на мгновение окутало ее лицо, и мимолетный ужас охватил ее, и она вскричала: «Воды! Дайте мне святой воды!» Но страх ее тотчас рассеялся и больше не терзал ее.

Она услышала треск горящих поленьев, и забота о спасении ближнего, стоявшего на опасном месте, вытеснила остальные мысли. То был брат Изамбар. Она передала ему крест и просила поднять его кверху и держать перед ее глазами, чтобы она могла черпать надежду и утешение, пока не войдет в царство вечного мира. Она заставила его отстраниться от огня. После того она успокоилась и сказала:

— Теперь держите распятие перед моими глазами, до самого конца.

Но Кошон, этот человек, не знавший стыда, постарался отравить ее предсмертные минуты. Он подошел к ней — черная, преступная душа! — и крикнул:

— В последний раз предлагаю тебе, Жанна, — покайся и заслужи прощение Господа!

— Из-за тебя я умираю, — ответила она, и это были последние ее слова, обращенные к жителю земли.

Черный дым, из которого вырывались красные огненные языки, окутал ее густым облаком и скрыл из глаз. И из середины этого мрака доносилась ее звучная, красноречивая молитва; а когда ветер на