исчезла.
- Мартын Петрович, встань! Сядь! и расскажи мне все по порядку, решительным тоном скомандовала матушка.
Харлов приподнялся.. Дворецкий хотел было ему помочь, но только руку замарал и, встряхивая пальцами, отступил к двери. Переваливаясь и шатаясь, Хардов добрался до стула и сел. Горничные опять приблизились к нему с полотенцами, но он отстранил их движением руки и от одеяла отказался. Впрочем, матушка сама не стала настаивать: обсушить Харлова, очевидно, не было возможности; только следы его на полу наскоро подтерли.
XXIII
- Как же это тебя выгнали? - спросила матушка Харлова, как только он немного 'отдышался'.
- Сударыня! Наталья Николаевна! - начал он напряженным голосом - и опять поразила меня беспокойная беготня его белков, - буду правду говорить:
больше всех виноват я сам.
- То-то вот; не хотел ты меня тогда послушаться, - промолвила матушка, опускаясь на кресло и слегка помахивая перед носом надушенным платком: очень уже разило от Харлова... в лесном болоте не так сильно пахнет.
- Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил - стало, так и следует... А тут страх смерти подошел... Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу - а они должны по гроб чувствовать... (Харлов вдруг весь всколыхался...) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
- Но каким же образом, - опять начала было матушка...
- Казачка Максимку от меня взяли, - перебил ее Харлов (глаза его продолжали бегать, обе руки он держал у подбородка - пальцы в пальцы), экипаж отняли, месячину урезали, жалованья выговоренного не платили кругом, как есть, окорнали - я все молчал, все терпел! И терпел я по причине... ох! опять-таки гордости моей. Чтобы не говорили враги мои лютые: вот, мол, старый дурак, теперь кается; да и вы, сударыня, помните, меня предостерегали: локтя, мол, своего не укусишь! Вот я и терпел... Только сегодня прихожу я к себе в комнату, а уж она занята - и постельку мою в чулан выкинули! Можешь-де и там спать; тебя и так за милость терпят; нам-де твоя комната нужна для хозяйства. И это мне говорит - кто же? Володька Слеткин, смерд, паскуд... Голос Харлова оборвался.
- Но дочери-то твои? Они-то что же? - спросила матушка.
- А я все терпел, - продолжал Харлов свое повествование, - горько, горько мне было во как и стыдно... Но глядел бы на свет божий! Оттого я и к вам, матушка, поехать не захотел - от этого от самого от стыда, от страму! Ведь я, матушка моя, все перепробовал: и лаской, и угрозой, и усовещивал-то их, и что уж! кланялся... вот так-то (Харлов показал, как он кланялся). И все понапрасну! И все-то я терпел! Сначалу-то, на первых-то порах, не такие у меня мысли были: возьму, мол, перебью, перешвыряю всех, чтобы и на семена не осталось... Будут знать! Ну, а потом - покорился! Крест, думаю, мне послан; к смерти, значит, приготовиться надо. И вдруг сегодня, как пса! И кто же? Володька! А что вы о дочерях спрашивать изволили, то разве в них есть какая своя воля? Володькины холопки! Да! Матушка удивилась.
- Про Анну я еще это понять могу; она - жена... Но с какой стати вторая-то твоя...
- Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне - видимое дело - следовало бы обидеться, да она и терпеть сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь, думать приятно, что вот, мол, ты, Евламния, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!.. О... ох, ох! Боже мой, боже!
Матушка с беспокойством посмотрела на меня. Я отошел немножко в сторону, из предосторожности, как бы меня не выслали...
- Очень сожалею, Мартын Петрович, - начала она, - что мой бывший воспитанник причинил тебе столько горя и таким нехорошим человеком оказался; но ведь и я в нем ошиблась... Кто мог это ожидать от него!
- Сударыня, - простонал Харлов и ударил себя в грудь. - Не могу я снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им все, все отдал! И к тому же совесть меня замучила. Много... ох! много передумал я, у пруда сидючи да рыбу удучи! 'Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал! размышлял я так-то, - бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед богом за них ответчик! Вот когда тебе отливаются их слезки!' И какая теперь их судьба: была яма глубока и при мне - что греха таить, а теперь и дна не видать! Эти все грехи я на душу взял, совестью для детей пожертвовал, а мне за это шиш! Из дому меня пинком, как пса!
- Полно об этом думать, Мартын Петрович, - заметила матушка.
- И как он мне сказал, ваш-то Володька, - с новой силой подхватил Харлов, - как сказал он мне, что мне в моей горенке больше не жить, а я в самой той горенке каждое бревнышко собственными руками клал - как сказал он мне это - и бог знает, что со мной приключилось! В головушке помутилось, по сердцу как ножом... Ну, либо его зарезать, либо из дому вон!.. Вот я и побежал к вам, благодетельница моя, Наталья Николаевна... И куды ж мне было голову приклонить? А тут дождь, слякоть... Я, может, раз двадцать упал! И теперь... в этаком безобразии...
Харлов окинул себя взглядом и завозился на стуле, словно встать собирался.
- Полно тебе, полно, Мартын Петрович, - поспешно проговорила матушка, какая в том беда? Что ты пол-то замарал? Эка важность! А я вот какое хочу тебе предложение сделать. Слушай! Отведут тебя теперь в особую комнату, постель дадут чистую - ты разденься, умойся, да приляг и усни...
- Матушка, Наталья Николаевна! Не уснуть мне! - уныло промолвил Харлов. - В мозгах-то словно молотами стучат! Ведь меня, как тварь непотребную...
- Ляг, усни, - настойчиво повторила матушка. - А потом мы тебя чаем напоим - ну, и потолкуем с тобою. Не унывай, приятель старинный! Если тебя из твоего дома выгнали, в моем доме ты всегда найдешь себе приют... Я ведь не забыла, что ты мне жизнь спас.
- Благодетельница! - простонал Харлов и закрыл лицо руками. - Спасите вы меня теперь!
Это воззвание тронуло мою матушку почти до слез.
- Охотно готова тебе помочь, Мартын Петрович, всем, чем только могу; но ты должен обещать мне, что будешь вперед меня слушаться и всякие недобрые мысли прочь от себя отгонишь.
Харлов принял руки от лица.
- Коли нужно, - промолвил он, - я ведь и простить могу!
Матушка одобрительно кивнула головой.
- Очень мне приятно видеть тебя в таком истинно христианском расположении духа, Мартын Петрович; но речь об этом впереди. Пока приведи ты себя в порядок - а главное, усни. Отведи ты Мартына Петровича в зеленый кабинет покойного барина, - обратилась матушка к дворецкому, - и что он только потребует, чтобы сию минуту было! Платье его прикажи высушить и вычистить, а белье, какое понадобится, спроси у кастелянши - слышишь?
- Слушаю, - отвечал дворецкий.
- А как он проснется, мерку с него прикажи снять портному; да бороду надо будет сбрить. Не сейчас, а после.
- Слушаю, - повторил дворецкий. - Мартын Петрович, пожалуйте. - Харлов поднялся, посмотрел на матушку, хотел было подойти к ней, но остановился, отвесил поясной поклон, перекрестился трижды на образ и пошел за дворецким. Вслед за ним и я выскользнул из комнаты.
XXIV
Дворецкий привел Харлова в зеленый кабинет и тотчас побежал за кастеляншей, так как белья на постели не оказалось. Сувенир, встретивший нас в передней и вместе с нами вскочивший в кабинет, немедленно принялся, с кривляньем и хохотом, вертетьсч около Харлова, который, слегка расставив руки и ноги, в раздумье остановился посреди комнаты. Вода все еще продолжала течь с него.
- Вшед! Вшед Харлус! - пищал Сувенир, перегнувшись надвое и держа себя за бока. - Великий основатель знаменитого рода Харловых, воззри на своего потомка! Каков оя есть? Можешь его признать? Ха-ха-ха! Ваше сиятельство, пожалуйте ручку! Отчего это на вас черные перчатки?
