– Все по той же причине? – спросил я.
– Нет. Почти все из-за безработицы. Два семейства. В одном было трое детей. Газом, разумеется. Семьи почти всегда отравляются газом.
Пришли санитары с носилками. Вместе с ними в комнату впорхнула Фрида и с какой-то непонятной жадностью уставилась на жалкое тело Хассе. Ее потное лицо покрылось красными пятнами.
– Что вам здесь нужно? – грубо спросил старший чиновник.
Она вздрогнула.
– Ведь я должна дать показания, – проговорила она, заикаясь.
– Убирайся отсюда! – сказал чиновник. Санитары накрыли Хассе одеялом и унесли его. Затем стали собираться и оба чиновника. Они взяли с собой документы.
– Он оставил деньги на погребение, – сказал молодой чиновник. – Мы передадим их по назначению. Когда появится жена, скажите ей, пожалуйста, чтобы зашла в полицию. Он завещал ей свои деньги. Могут ли остальные вещи оставаться пока здесь?
Фрау Залевски кивнула:
– Эту комнату мне уже все равно не сдать.
– Хорошо.
Чиновник откланялся и вышел. Мы тоже вышли.
Орлов запер дверь и передал ключ фрау Залевски.
– Надо поменьше болтать обо всем этом, – сказал я.
– И я так считаю, – сказала фрау Залевски.
– Я имею в виду прежде всего вас, Фрида, – добавил я.
Фрида точно очнулась. Ее глаза заблестели. Она не ответила мне.
– Если вы скажете хоть слово фройляйн Хольман, – сказал я, – тогда просите милости у бога, от меня ее не ждите!
– Сама знаю, – ответила она задиристо. – Бедная дама слишком больна для этого!
Ее глаза сверкали. Мне пришлось сдержаться, чтобы не дать ей пощечину.
– Бедный Хассе! – сказала фрау Залевски.
В коридоре было совсем темно.
– Вы были довольно грубы с графом Орловым, – сказал я казначею. – Не хотите ли извиниться перед ним?
Старик вытаращил на меня глаза. Затем он воскликнул:
– Немецкий мужчина не извиняется! И уж меньше всего перед азиатом! – Он с треском захлопнул за собой дверь своей комнаты.
– Что творится с нашим ретивым собирателем почтовых марок? – спросил я удивленно. – Ведь он всегда был кроток как агнец.
– Он уже несколько месяцев ходит на все предвыборные собрания, – донесся голос Джорджи из темноты.
– Ах, вот оно что! Орлов и Эрна Бениг уже ушли. Фрау Залевски вдруг разрыдалась.
– Не принимайте это так близко к сердцу, – сказал я. – Все равно уже ничего не изменишь.
– Это слишком ужасно, – всхлипывала она. – Мне надо выехать отсюда, я не переживу этого!
– Переживете, – сказал я. – Однажды я видел несколько сот англичан, отравленных газом. И пережил это…
Я пожал руку Джорджи и пошел к себе. Было темно. Прежде чем включить свет, я невольно посмотрел в окно. Потом прислушался. Пат спала. Я подошел к шкафу, достал коньяк и налил себе рюмку. Это был добрый коньяк, и хорошо, что он оказался у меня. Я поставил бутылку на стол. В последний раз из нее угощался Хассе. Я подумал, что, пожалуй, не следовало оставлять его одного. Я был подавлен, но не мог упрекнуть себя ни в чем. Чего я только не видел в жизни, чего только не пережил! И я знал: можно упрекать себя за все, что делаешь, или вообще не упрекать себя ни в чем. К несчастью для Хассе, все стряслось в воскресенье. Случись это в будний день, он пошел бы на службу, и может быть все бы обошлось.
Я выпил еще коньяку. Не имело смысла думать об этом. Да и какой человек знает, что ему предстоит? Разве хоть кто-нибудь может знать, не покажется ли ему со временем счастливым тот, кого он сегодня жалеет.
Я услышал, как Пат зашевелилась, и пошел к ней. Она лежала с открытыми глазами.
– Что со мной творится, Робби, с ума можно сойти! – сказала она. – Опять я спала как убитая.
– Так это ведь хорошо, – ответил я.
– Нет, – она облокотилась на подушку. – Я не хочу, столько спать.
– Почему же нет? Иногда мне хочется уснуть и проспать ровно пятьдесят лет.
– И состариться на столько же?