Прекрасная женщина, лежащая перед ним, мертва. Она сможет еще жить, но, в сущности, она мертва. Засохшая веточка на древе поколений. Цветущая, но уже утратившая тайну плодоношения. В дремучих папоротниковых лесах обитали огромные человекоподобные обезьяны. Они проделали сложную эволюцию на протяжении тысяч поколений. Египтяне стоили храмы; расцвела Эллада; непрерывно продолжался таинственный ток крови, вздымавшийся все выше и выше, пока не появилась эта женщина; теперь она бесплодна, как пустой колос, и ей уже не продолжить себя, не воплотиться в сына или в дочь. Грубая рука Дюрана оборвала цепь тысячелетней преемственности. Но разве и сам Дюран не есть результат жизни тысячи поколений? Разве не цвела также и для него, для его поганой бороденки Эллада и эпоха Ренессанса?
— До чего же все это гнусно, — проговорил Равик.
— Что вы сказали? — спросил Вебер.
— Так… Ничего особенного…
Равик выпрямился.
— Все. Операция окончена.
Он посмотрел на бледное милое лицо, обрамленное золотистыми сверкающими волосами. Он взглянул на ведро, где лежал окровавленный комок… Затем перевел взгляд на Дюрана.
— Операция окончена, — повторил он.
Дюран прекратил подачу наркоза. Он не решался смотреть Равику в глаза. Ждал, пока сестры не вывезут тележку с больной. Затем, не сказав ни слова, вышел.
— Завтра он потребует за операцию дополнительно пять тысяч франков, — сказал Равик Веберу. — Да еще похвастает, что спас ей жизнь.
— Вряд ли — уж очень он сейчас жалок.
— Сутки — немалый срок. А раскаяние весьма недолговечно. Особенно, если его можно обратить себе на пользу.
Равик вымыл руки. В доме напротив на подоконнике стояли горшки с красной геранью. Под цветами сидел серый кот.
В час ночи он позвонил из «Шехерезады» в клинику Дюрана. Сиделка сообщила, что больная спит. Два часа назад она металась в бреду. Заходил Вебер и дал ей болеутоляющее. Теперь все как будто в порядке.
Равик вышел из телефонной будки. В нос ударил резкий запах духов. Какая-то крашеная блондинка, шурша пышным платьем, гордо и вызывающе проследовала в дамский туалет. Волосы его недавней пациентки были естественно-золотистыми с чуть красноватым, сверкающим отливом. Он закурил сигарету и вернулся в зал. Все тот же русский хор пел все те же «Очи черные»; он пел их во всех уголках мира вот уже двадцать лет. Трагедия, затянувшаяся на двадцать лет, рискует выродиться в комедию, подумал Равик. Настоящая трагедия должна быть короткой.
— Извините, — сказал он Кэт Хэгстрем. — Мне непременно нужно было позвонить.
— Теперь все в порядке?
— Пока да.
Почему она спрашивает? — смутился он. — Ведь у нее-то самой явно не все в порядке.
— Вы довольны? Вы ведь этого хотели? — спросил он, показывая на графин с водкой.
— Нет, не довольна.
— Не довольны?
Кэт отрицательно покачала головой.
— Сейчас лето, Равик. Летом надо сидеть на террасе, а не торчать в ночном клубе. На террасе, и чтобы рядом росло какое ни на есть чахлое деревце, на худой конец даже обнесенное решеткой.
Он поднял глаза и встретился взглядом с Жоан. По-видимому, она вошла, когда он звонил. Раньше ее здесь не было. Теперь она сидела в углу напротив.
— Хотите, поедем в другое место? — спросил он Кэт.
Она отрицательно покачала головой.
— Нет. А вы? Вам захотелось под какое-нибудь чахлое деревце?
— Под ним и водка покажется неаппетитной. А здесь она хороша.
Хор умолк. Оркестр заиграл блюз. Жоан поднялась и направилась к танцевальному кругу. Равик не мог разглядеть, с кем именно. Лишь когда бледно-голубой луч прожектора пробегал по танцующим, она на мгновение возникала и тут же вновь исчезала в полумраке.
— Вы сегодня оперировали? — спросила Кэт.
— Да…
— Интересно, как чувствует себя человек в ночном клубе после операции? У вас нет ощущения, что вы вернулись с фронта в мирный город? Или ожили после тяжелой болезни?
— Не всегда. Иной раз чувствуешь себя опустошенным, и только.
В ярком свете прожектора глаза Жоан казались совсем прозрачными. Она глянула в его сторону. Сердце мое остается спокойным, подумал Равик» Но что-то оборвалось внутри. Удар в солнечное сплетение. Об этом написаны тысячи стихотворений. И удар мне наносишь не ты, хорошенький, танцующий, покрытый легкой испариной комок плоти; удар исходит из темных закоулков моего мозга. А если мое внутреннее сотрясение сильнее, когда я вижу, как ты скользишь в полосе света, значит, случайно разболтался какой-то контакт.
— Это не та женщина, которая раньше выступала здесь с песенками?
— Именно та самая.
— Теперь она больше не поет?
— По-моему, нет.
— Она красива.
— Вы находите?
— Да. И даже больше чем красива. Ее лицо так и светится какой-то открытой жизнью.
— Возможно.
Кэт посмотрела на Равика прищуренными глазами. Она улыбалась. Это была одна из тех улыбок, какие часто кончаются слезами.
— Налейте мне еще рюмку, и уйдем отсюда, — сказала она.
Поднявшись с места, Равик поймал на себе взгляд Жоан. Он взял Кэт под руку. Это было излишне — Кэт вполне могла ходить и без посторонней помощи! Но пусть Жоан посмотрит — ей это не повредит.
— Вы не окажете мне любезность? — спросила Кэт, когда они пришли к ней в отель.
— Разумеется. Если только смогу.
— Пойдемте со мной на бал к Монфорам?
— А что это такое, Кэт? Никогда не слыхал.
Она уселась в кресло. Оно было очень большое, и Кэт казалась в нем какой-то особенно хрупкой — словно статуэтка китайской танцовщицы.
— Для парижского высшего света бал у Монфоров — главное событие летнего сезона, — пояснила она. — Он состоится в следующую пятницу в особняке и в саду Луи Монфора. Это имя ничего вам не говорит?
— Ничего.
— Вы не составите мне компанию?
— Но меня никто не приглашал.
— Я сама достану вам приглашение.
Равик недоуменно посмотрел на нее.
— Зачем это, Кэт?
— Мне очень хочется пойти. Но не одной.
— Неужели вам не с кем идти?..
— Мне хотелось бы с вами. Я ни за что не пойду с кем-нибудь из моих прежних знакомых, теперь я не выношу их.
— Понимаю.
